Сиротский хлеб
Шрифт:
Даже Коза и та спряталась за других. И все зашептали Данику:
– Ты, Малец, ты иди!
– Который это? Он? - спросил дядька. - Ну, сапоги новые, что же ты валяй! А вы - за ним.
Дядька взял Даника за рукав, подвел к двери другой, "тыльной" половины дома и постучал.
– Войдите! - ответил на стук такой знакомый детям и так давно не слышанный ими голос.
Сивый шмыгнул носом и решительно взялся за ручку. Дети шарахнулись кто в угол, а кто и обратно во двор, и Даник, перешагнув порог, оказался один.
– А, Малец, это ты! - донеслось от окна. - Пришел, хлопчик, проведать свою учительницу? Как это хорошо! Да иди же ты сюда, поздороваемся! Ну?.. И пани Марья протянула к нему руки.
Даник двигался, как завороженный. Она лежала головой к окну, затянутому занавеской, по шею укрытая белым одеялом. Черные кудрявые пряди ее "польки" рассыпались по подушке, а красные, точно припухшие губы улыбались.
Когда Даник подошел к кровати, под ладонями пани Марьи загорелись его щеки и уши, а на лбу - совсем уж неожиданно - он ощутил горячие губы учительницы.
– Хороший мой! Ты чего ж это так смутился? Ну, садись. Возьми вон стул, у стола.
Даник взял стул, поставил его у кровати и присел на краешек. И так ему неловко! Сапоги - и вытер же их, кажется! - все-таки наследили на чистом красном полу.
– Ну, расскажи мне, Даник, как ты теперь учишься? Ты за что это двойку получил?
– Не двойку, - сказал Сивый. - Три с минусом.
– Ха-ха-ха! Ах ты мой постреленок! Разве ж это не одно и то же? Да еще для тебя, для отличного ученика. Почему ты панну Рузю не слушаешь?
– Она... она все только кричит...
– И надо на вас кричать. Что, разве нет? Нельзя не любить учительницу: она - вторая мать.
– Панна Рузя... нет...
– А я? - Пани Марья хмурит брови, а на губах - улыбка.
Даник поднял глаза и снова опустил: не выдержал.
Она протянула руку и, как тогда, когда он стоял на коленях, взяла его теплыми пальцами под подбородок. Смотрит в глаза и грустно как-то улыбается.
– Ты не сердишься на меня? - тихо спросила она. - За тот раз, когда ты кричал на окне? Ах, Даник, Даник! Подрастешь - поймешь меня, вспомнишь. Потому что я-то очень хорошо вас понимаю...
Она отняла руку от его подбородка, помолчала, потом улыбнулась снова.
– Ну, был у тебя еще один день рождения? Не красней. Ты соврал, я знаю. Я проверила - ты родился в июле, а не в ноябре. А список ваш я никому не показывала. Вот разве что кто-нибудь...
Даник подумал о Пауке Дулембе и о Чесике. Это на них она, должно быть, намекает?
– Я понимаю тебя - ты больше любишь бедных. И я, Даник, не из богатой семьи. Вы все тут против... панов. Вы только так поляков называете. А я тоже полька. Но это, мальчик, не одно и то же: поляк и пан. И у нас в Польше разные люди есть. Ты поймешь меня, когда вырастешь.
Пани Марья опять помолчала.
– Погляди туда, - показала она на этажерку. - Вон ту книжку возьми. Самую толстую, что с красным корешком... Ну вот. А теперь возьми вон там, на столике, ручку и обмакни ее в чернильницу. Дай, пожалуйста, мне.
Он нес ее, эту ручку, осторожно-осторожно - ему казалось, что чернильная капля сорвется с пера и шлепнется на пол... Даже носом шмыгнуть боялся, хоть и надо было... Ну, отдал наконец.
– Спасибо, Даник.
Пани Марья в одной руке держала раскрытую книгу, в другой - ручку.
– Отгадай, - сказала она, снова нахмурившись, - откуда я знаю белорусский язык? Не отгадаешь! - и с довольной улыбкой сама же ответила: Я училась в русской гимназии. Еще перед войной, когда мой отец служил в России учителем. А по-вашему я научилась уже здесь. Вечерами занималась сама, а днем учила вас. Кое-кому это не нравится... Да ничего. А здесь я напишу, конечно, по-своему. Ты мне дай еще промокашку. Со столика.
Пока он доставал промокашку, потом стоял с ней у кровати, пани Марья писала что-то в раскрытой книге, затем промокнула написанное и закрыла ее. Он все еще не понимал, к чему это.
– Возьми, Даник. Это тебе. Будешь дома читать. И лучше никому не показывай. Хорошо?
Сивый много читал, он уже знал из книг, что бы теперь надо было сделать... Нет, не в этом дело, что знал, просто очень хотелось прикоснуться губами к этой белой маленькой руке. Но он же этого никогда не делал, даже у мамы своей. Как же тут осмелишься?..
– Дзенькуе, - прошептал он, опуская глаза.
– Ладно, мальчик. Читай, учись. Ты, Даник, далеко пойдешь...
– Мамуся! - послышался звонкий детский голосок. - А я иду опять!
В комнату, должно быть из кухни, вбежал малыш с длинными, как у девочки, светлыми волосами.
– Ну, сынок, поздоровайся, - с улыбкой сказала ему пани Марья.
Малыш посмотрел на Даника, улыбнулся и молодецки протянул руку.
– Честь! - сказал он. - Меня зовут Адась.
– А меня Даник.
– Даник? Мамуся, такое бывает имя?
– Бывает, сынок. Ну, иди к бабушке. Ты нам мешаешь. Будь хорошим мальчиком. Ладно?
– Ладно. Я только мамусю поцелую. Вот так! Теперь один глазик, а теперь другой. Вот так! И побегу, а то, как татусь поймает меня здесь, будет сердиться, что тебе надоедаю.
Когда Адась убежал на кухню, пани Марья помолчала, потом, поглядев на Даника, улыбнулась.
– Хороший у меня сын? - спросила она. Даник кивнул головой, и пани Марья опять улыбнулась. - А Вандзю мою знаешь? Она тоже хорошая. Я хочу, чтобы они выросли умными, добрыми, благородными людьми. Потому что дурных, Даник, и так слишком много.
Она помолчала.
– Ну что ж? - спросила пани Марья. - Ты, видно, любишь меня, вашу керовничиху? Не красней - я знаю, что вы меня так называете. Ты пришел, и я очень рада. Ну, а почему остальные не пришли? Почему ты всех не привел?