Сиротский хлеб
Шрифт:
Вдруг Даник вспомнил, к кому сегодня мать пошла с куделью, и ему сразу все стало ясно. Ну конечно, пока еще не стало, но скоро станет - стоит ему только пойти туда, к Кужелевичам, и показать эту "храпкэн" своему другу Миколе.
Микола - друг Даника? Взрослый дружит с таким малышом? Ну и что ж тут такого? Подружились они... кто его знает когда - то ли прошлой весной, когда Микола защитил его от солтысенка, то ли тогда, когда Даник помог Миколе.
Месяца три назад, осенью, мальчик бежал с выгона домой. Иван Терешко, с которым они "в черед" ходили в школу, пришел с первой смены
– Даник! - и помахал рукой.
Он узнал, кто его зовет, и пустился через капусту туда.
У початой борозды возле дороги на плуге сидел Микола. Курил.
– Вот что, Данила, - сказал он. - Дар за дар, а даром ничего. Я тебя выручил, и ты меня выручай. Сбегай ты к нам в сарайчик, где я сплю, - гляди только, чтоб мать моя не заметила, - и возьми ты там, в углу у дверей, одну штуку. Спрячь только, чтоб никто не видел!
Даник побежал. Во двор к Кужелевичам пробрался огородами. Озираясь, отворил сарай и у двери в углу увидел старый безмен. С головкой, но без крючка, на который прицепляют то, что надо взвесить. Больше ничего в углу не было. Значит, это и надо взять. Мальчик спрятал безмен под рубашку, высунул белую голову за дверь, огляделся и что есть духу помчался на загуменье, а там по дороге - к Миколе.
– Ну вот, - улыбнулся его защитник, - давай сюда. Это, брат, та самая палица, с которой еще Машека* воевал с панами. И я тут этой штукой не коня погонять буду. Ему уже и палица не поможет.
______________
* Машека - богатырь из белорусского народного предания.
Мальчик смотрел то на пахаря, то на худую конягу, то снова на пахаря. Тот самый Микола - добрый, веселый, чубатый парень, которого он видал и босым, и в лаптях, и в сапогах, - показался теперь мальчугану таким огромным и страшным с этой своей палицей... Страшным, конечно, для тех, кто не дружит с Миколой, не для Даника.
– Ну, иди, из-под рубашки да под рубашку, - улыбнулся Микола, пряча безмен за пояс. - А ты, брат Данила, смотри молчи об этом. Я не разбойник. Я только здесь вспомнил про этот безмен. Там, за горкой, - он показал рукой на холм, куда тянулась узкая недопаханная полоса, - меня поджидают. Марко Полуян решил проучить голяка Кужелевича. Одному пану солтысу боязно, так братца позвал. Того, что в примаках живет, в Микуличах. Меж собой, кулачье, грызутся, а как на нашего брата, так - вместе. Сидят там да покуривают, ждут... Ничего, покажу безмен - не полезут. Ну, ты иди, брат, а то в школу опоздаешь. Ну, гнедой, потащили!..
В школу Даник опоздал. Пан Цаба поставил его в угол на колени.
Глядя на стену, исцарапанную ногтями и исчерканную карандашами его предшественников, Сивый думал о том, что сейчас делается там, за горой. Там, где Полуян с братом встретили Миколу. Эх, и барабанит небось по их спинам палица! "Это им не ко мне и не к моей маме цепляться! Это им не кто-нибудь Микола!.."
Такой друг все может, все знает. Он и про "храпку" эту объяснит.
Даник оделся и побежал к Кужелевичам.
Однако и Микола не мог ему ничем помочь. Положив на лавку свой молоток и колодку (Микола еще и сапожник!), он взял Даников "элемэнтаж" и стал размышлять вслух:
–
Сивый шмыгнул носом и задумался. У них только Иван Терешко рыбу в лоскут заворачивает. Но у него и плотички бывают, и окуни. Даник делал иначе. Он выпивал из бутылки молоко, а потом, как поймает рыбку - туда же, в бутылку. Одного за другим запихивал через горлышко скользких, холодноватых пескарей, часто менял воду, а они почему-то всё разевали рты. Сыпал он туда крошки хлеба, и казалось, рыбки едят. Жуют, жуют, пока наконец не подохнут...
– Да нет, дядя Микола, - сказал он, - храпка - это не тряпка. Тряпка по-пански шматка, вот как мы в школе доску вытираем.
– Ну, так я, брат, не знаю. Я, брат, в ихнюю школу и дня не ходил.
– А что же учитель? - отозвалась из-за прялки Даникова мама. - Ему лишь бы деньги огребать?
Старик Кужелевич, дядька Рыгор, лежал на печи, только лапти виднелись. Думали - дремлет, а он заворочался и говорит:
– А ну его, этого учителя! Какой он поляк! Он же из Березовки. Я и отца его знаю, и его самого. Из богатой хаты, ничего не скажешь. В Несвиже учился, по-русски. А теперь вот в панскую шкуру вырядился. Уже, вишь, и паню себе отхватил, женился. Окопался неплохо. А нашего брата, даже который и грамотный, учителем небось не поставят. Да не каждый и пойдет, как этот Цаба. Храпка, шмапка. Калечат только! Скорей бы уж на них управа какая-нибудь нашлась. То пан полициант, то пан секвестратор*, то пан Цаба все на нашу мужицкую шею...
______________
* Секвестратор - сборщик податей.
Даник не спускал глаз с Миколы. Друг его встал, подошел к полке и снял с нее какую-то книгу.
– Это Купала, - сказал он. - Тот самый, что и про Машеку написал. Помнишь? - подмигнул он Данику.
– Ыгы, - так же заговорщически улыбнулся Сивый, вспомнив безмен.
– И обо мне он написал, - перелистывая книгу, говорил Микола. - Вот гляди, стих: "Я швец-молодец". И о тебе написал. О тебе и о твоей маме. Сейчас найдем... Ага! Ну, слушай.
Это был разговор бедной матери-крестьянки с сыном своим, который пас чужих коров. У мальчика было то, чего Даник навсегда был лишен, - отец и братья. Было и то, чего он еще не успел испытать, - служба у чужих людей. Было, однако, главное, что роднило Сивого с тем пастушком, - горькая доля.
Микола, стоя посреди хаты, читал:
Как проходит в наймах лето
Пастуха,
Спроси, мать, у птицы этой
Канюка.
Ты спроси у этой тучи,
Полной слез;
У цветка над этой кручей
Среди лоз;
Этой груши среди поля
И болот:
Все моей тяжелой доле
Ведут счет.
Ну, и вот что ты, брат Данила, должен запомнить навсегда:
Ты не жалуйся, матуся,
На судьбу,
Как я силы наберуся,
Все смогу.
Вот так, брат, и записано. Понятно?
Даник в ответ мог вымолвить только свое "ыгы". За него ответила мать.
– Хорошо-то как, боженька! - вздохнула она. - Слышала, Алена, а? обернулась к Миколовой матери, тоже переставшей прясть.