Сить — таинственная река
Шрифт:
«Неумно врешь, — отметил про себя Никифоров. — Парнишка больным прикинулся — это еще туда-сюда, а тебе-то надо бы придумать что-то посерьезнее». И сказал:
— Плохо. Раньше ты не жаловался на малярию.
— А чего жаловаться? От этого легче не станет.
— Тоже верно… Ну ладно. Я пойду. Кириков сменит тебя в шесть вечера. В Серково отправляемся ровно в восемь. От сельсовета.
— Понял… Только пользы-то от меня не будет.
— Это почему же?
— Так руки-то!.. Коснись дела, я и выстрелить путем не могу.
Никифоров строго посмотрел на постового:
— Нам нужны люди, которые могут стрелять. И хорошо стрелять!
Кривой тяжело вздохнул, уставился в землю. Никифоров жадно курил, раздумывая, как же быть.
— Вот что, — наконец сказал он. — Давай сюда винтовку. С твоими руками она тебе ни к чему, а у нас мало оружия. Вместо тебя в Серково пойдет Кириков.
— А мне что делать?
— Как — что? Не можешь стрелять — останешься здесь. И завтра же утром отправляйся в больницу. — Никифоров протянул руку, и Кривой подал винтовку. — Заряжена?
— А как же! Никифоров открыл затвор.
— Заряжена, говоришь? Это называется «заряжена»? Смотри! — и откинул пустой магазин. — Где патроны?
— Не-не знаю… Была заряжена…
Несколько мгновений они смотрели в глаза друг друга, и Никифоров понял: наступил критический момент. И, чувствуя, что Кривой не в состоянии что-либо придумать, сурово спросил:
— Парнишка не трогал винтовку?
— Да нет… Если только когда я спал… — Ухватившись за эту мысль, уже увереннее добавил: — Парень-то он ушлый, на фронт хотел бежать… Неужто патроны спер?.. Видать, спер. Куда же они могли деться?
— Эх, Василий! Не с винтовкой — с палкой на посту стоял. На фронте за такое военный трибунал…
Никифоров повернулся и, не попрощавшись, ушел.
Не хотелось, страшно было думать, что Кривой совершил предательство, но и сомнений в этой жестокой правде почти не оставалось.
И все-таки Никифоров не спешил выносить приговор: солнце только-только перевалило за полдень и время обдумать свои действия у Кривого еще есть.
«А у парнишки-то верное чутье, — вспомнил Никифоров о Леньке. — И глаз зоркий. Из него разведчик получится…»
Кривой стоял на краю окопа, не чувствуя, что окурок цигарки обжигает пальцы. Он смотрел на уходящего Никифорова, и где-то в глубине сознания искрой мелькнула мысль: крикнуть, остановить командира, раскаяться… Мелькнула, но тотчас погасла. Безвольно, с отрешенностью на лице, будто не зная, что он делает и зачем, Кривой спустился в окоп и повалился на сено. Он устал от этой жизни, устал за последние сутки до отупения, и теперь не хотелось ни о чем думать. Он закрыл глаза и впал в глубокое забытье. Не спал, но и не слышал ничего: ни птичьих голосов, ни гула далекой канонады. В голове вяло жила одна мысль, вовсе не страшная мысль: умереть бы вот так, здесь, и тогда не надо ни брата, ни войны…
Когда Кривой встал, чтобы закурить, удивился: бор был окутан вечерними сумерками.
Он сразу вспомнил, что Никифоров поведет партизан в Серково в восемь вечера. А солнце садится около семи.
Кривой засуетился, вылез из окопа, прислушался к тишине, вздохнул: уже поздно, все равно поздно, не успеть!..
И сам испугался своей мысли: куда не успеть? В сельсовет? Но разве он хотел туда идти? Не хотел. Но пока знал, что половина группы находится в Сухогорье, где-то теплилась надежда, что ошибку можно исправить… Ошибку?.. Кривой торопливо закурил. Какую ошибку? Разве он не обдумал все еще до того, как на пост пришел Никифоров? Он встретит брата с отрядом, расскажет, как пройти на Мальменьгу, получит деньги и ночью же отправится в путь, на Бабаево… За двое суток доберется до станции, там сядет на поезд — и в Сибирь.
Но когда урочный час стал неумолимо приближаться, прежней уверенности, что все получится именно так, как рассчитал, не было. Завтра же утром станет известно, что отряд, напавший ночью на Мальменьгу, прошел через Нена-мяги и что он, Тихомиров, исчез. И сразу Никифоров заподозрит измену. А у него связь со всем районом. И пойдут телефонограммы во все концы, в том числе и в Бабаево. Не успеет пройти и половину пути, как вся милиция, жители всех деревень узнают о его предательстве и будут передавать друг другу «особые приметы» беглеца. От милиции еще можно укрыться, а от народа никуда не денешься…
Кривой нервно ходил взад-вперед вдоль траншеи, не подозревая, что за ним напряженно следят две пары глаз: в зарослях можжевельника давно лежали Митя и Ленька, пробравшиеся к посту по западному склону горы. А дальше, в глубине бора, укрылся взвод автоматчиков. Там и Никифоров. Только Федор Савельевич остался дома, в «штабе»: вдруг на первом или втором посту что-нибудь произойдет и оттуда пришлют связных?..
Ленька лежал и думал о том, что на пост минувшей ночью, может быть, приходил просто шпион-одиночка, который не связан с десантом. И тогда все эти приготовления, весь тонко продуманный план — пустая трата времени.
«Но если это был шпион и Кривой не задержал его, то он сразу пошел бы по своим делам! — успокаивал себя Ленька. — А раз Кривой должен встретить кого-то на средине болота — иначе зачем ему туда выходить? — значит, через Мярг-со пойдет сюда несколько человек, по крайней мере, часть десанта, возможно даже — весь десант!..» И от волнения перед надвигающимися событиями у Леньки холодело между лопаток.
Ему хотелось поделиться своими мыслями с Митей, но разговаривать, даже шепотом, опасно: очень уж тихо в лесу и слишком близко ходит туда-сюда вдоль траншеи Кривой. Слева неожиданно громко и дремуче-утробно ухнул филин, и будто в ответ на болоте ошалело вскричала белая куропатка.
Сигналы?
Куропатка прокричала еще раз. Снова водворилась тишина. Впрочем, какие это сигналы? Ведь и в прошлые ночи так же кричали куропатки и угрюмо ухал филин…
А Кривой все ходил и ходил. Чем больше раздумывал он о своем бегстве из Сухогорья и от войны, тем отчетливей сознавал, что бежать не удастся. Некуда бежать! Остается только один путь — идти с Гришкой, повести его отряд на Мальменьгу. Там будет бой. Солдаты спят. Невелика трудность перестрелять их, сонных, застигнутых врасплох. Все лягут! А у каждого семья, матери, братья, сестры…