Сияющий вакуум (сборник)

Бородыня Александр Сергеевич

— Чудо, что не убили-то! — вдруг сказала медсестричка Верочка. — Здорово-то как, бабуль, тебя треснули!

— Чудо, чудо! — согласилась та. — А как же без чуда-то жить можно?! Господь наш, Иисус Христос, он завсегда чудо пошлет верующему человеку…

Старушка вышла, сестра принялась за следующую перевязку, а Денис Александрович дал себе перерыв. Он не надавил кнопку вызова, а опять углубился в чтение статьи.

«Больше великий человек не давал о себе знать! — пытаясь покорить воображение ста миллионов подписчиков, писал

неведомый журналист. — Только одну ночь пылали буквы, и только над одним местом. Но наша редакция из семи миллионов писем сделала семь миллионов различных выводов и теперь имеет возможность представить широкому читателю последние предсмертные записки Великого Эрвина.

Они фрагментарны и афористичны, стоило немалого труда привести записи на небе к какой-то приемлемой земной форме.

«Подвиг — это величайшая глупость, — писал великий человек, привлекая внимание граждан. — Подвиг возможен в любой момент времени и пространства, но в историю подвиг входит лишь тогда, когда совершается в момент подходящий. Подвиг — это движение не только души, но, как правило, и тела. Обычно движение это происходит снизу вверх, но случается и наоборот, и оно происходит сверху вниз».

Следующий больной был тоже на костылях.

— Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, французу отдана? — неожиданно и весело спросил он.

«Или я уже совсем свихнулся, или свихнулся весь окружающий мир, — подумал Денис Александрович. — Ведь этого тоже к психиатру следует направить!»

Кивнув больному, Денис Александрович погрузился в историю болезни.

Средь бела дня в воскресенье (у будущего калеки был веселый, покладистый характер), сильно поругавшись с женой, он крикнул в запальчивости:

— Если ты не прекратишь, я выброшусь в окно, а это девятый этаж!

— Давай, бросайся! — крикнула в ответ жена, женщина тоже не лишенная чувства юмора.

Весельчак распахнул дверь на балкон, вскочил на перила и кинулся вниз. Приземлился он, ничуть не пострадав, в середине клумбы. Нисколько этому не удивившись, он взбежал обратно на девятый этаж (лифт не работал в тот страшный день) и позвонил в квартиру.

— Как?! Ты жив?! — воскликнула его жена.

— Ах, я жив?! — рассвирепел он и, распахнув дверь балкона, кинулся вниз вторично.

— Вам нужно ложиться в больницу, — сказал Денис Александрович, осматривая ноги больного. — Вам предстоит, не скрою, тяжелая операция.

— Не верьте ему, он, скорее всего, врет! — сказал рыжий на перевязочном столе. — Я сам медик, это точно!

— Это точно? — спросил больной.

— Точно, — кивнул Денис Александрович, — скорее всего, ампутируют.

«На сей раз буквы были красными. Мазками цвета бычьей крови они залепили светлеющее небо. Читать, казалось, невозможно, но тринадцать миллионов пятьсот тысяч глаз читали, пятьсот тысяч граждан, видевшие великое чудо, были одноглазыми.

В моем романе «Там» я писал о людях искусства и о творческом

процессе во вселенной, но уже здесь, пересмотрев свои взгляды, вынужден заявить просвещенному человечеству: истинное искусство глубоко случайно, оно результат движения сил, о которых человек и представления не имеет…»

Каких именно сил, Денис Александрович выяснить не успел, потому что без вызова в кабинет вошел высокий седой человек в солидном сером костюме. Как грудного ребенка, он аккуратно нес левой рукой свою перебинтованную правую руку.

— Я народный художник, я имею право! — повелительным басом сообщил он.

— А я, к примеру, член женсовета, — возмутилась медсестра, — и я не могу перевязывать одновременно двоих, у меня только две руки!

— И у меня было две руки! — горько сказал народный художник.

— А что, левой рукой и рисовать уже нельзя! — не унималась Верочка. — Есть люди, вообще зубами карандаш держат, и ничего, получается!..

— Увы, девушка, не рисовать, а ваять! Я, по сути дела, не живописец, а скульптор, и я не могу лепить ногами!

— Неужели вы товарищ Задний?! — бросая ноги рыжего медика, залебезила Верочка.

— Он самый. Задний-младший. Задний-старший умер двенадцать лет назад. — В голосе народного человека было столько скорби, что можно было подумать, будто он сам умер двенадцать лет назад.

Михаил Михайлович Задний проводил обычно время свое в мастерских увеличительного комбината. Здесь из пластилиновых его макетов, ростом не более десяти сантиметров, воспроизводились частями стометровые обелиски. Михаил Михайлович Задний садился перед вырастающим на глазах своим произведением и пил коньяк стаканами, пока суетящиеся на лесах рабочие делали все, как надо. Если народному человеку что-нибудь не нравилось, он хватал рупор и кричал в него.

В очередной раз накачавшись коньяком, он с удовольствием обозрел свою работу и, умилившись до слез, сообщил в рупор:

— Мужики, это же гениально!

Выпил он много и поэтому задремал, положив голову на стол. Что-то явилось ему во сне, что-то не то. И, очнувшись, Михаил Михайлович так же в рупор и так же со слезами поставил рабочих в известность, что он, Задний, — бездарь и халтурщик, а это конкретное произведение — просто говно. Немного поразмыслив, он приказал:

— Мужики, ломайте этой дуре голову!

Не усидев на месте, народный человек хватил еще стакан коньяку и полез руководить лично. Падая с лесов, он приземлился в кучу ветоши и сломал правую руку.

— Производственная травма, — прочел в карте Денис Александрович. — Это как же вышло-то при вашей, извините, профессии?

— А вы со мной так не разговаривайте! С лесов упал… Со строительных… Вы, между прочим, ценить должны, у нас ведь свои специальные народные врачи есть. А я, так сказать, к вам, по месту прописки.

«Вот и шел бы к своим «народным», — вздохнул про себя Денис Александрович.