СИЗО
Шрифт:
– Жалоб нет? – обратился тамошний надзиратель.
– Нет, наоборот, хочу поблагодарить ребят за кефир и хлеб, – ответил я, переходя уже в распоряжение новых надзирателей.
Когда за финполовскими конвоирами закрылись двери, надзиратель вошел в свою роль:
– Лицом к стене! Живо. Ноги шире.
Скажу честно, стена мне не понравилась. Пыльная, вся в буграх, покрашенная зеленой масляной краской, она не вызывала никаких приятных чувств. «Не стена Плача, а то бы уронил слезу!», – вздохнул я с иронией.
Он
– Галстук, ремень, шнурки сдать. Так! Что у Вас за штуковина на воротнике плаща? Тоже сдать! Ремень плаща – сдать. Повернитесь ко мне!
Я по-военному развернулся.
– Вы что, депутат? – спросил офицер, не веря своим глазам. Его смутил мой депутатский значок на лацкане дорогого костюма.
– Да, депутат! – коротко и злобно ответил я.
– Нет, тут какая-то неувязочка! Сержант! – крикнул он, подзывая подчиненного.
– Лицом к стене! – опять потребовал он, оставляя меня подошедшему сержанту.
Пошли долгие телефонные переговоры с начальством. Только и слышны были слова: «Я не буду потом отвечать! Не имею права!».
Вернувшись, он скомандовал:
– Налево! Шагом марш!
В небольшой комнате, куда меня завели, приказали раздеться догола. Ох, как я тут с омерзением смотрел на все происходящее. Особенно я брезговал засаленным, холодным полом, обложенным дешевым советским кафелем.
Когда я разделся, офицер приказал:
– Присядьте! Раздвиньте ягодицы!
Он внимательно глянул на мой анус и сказал:
– Одевайтесь! То, что нужно сдать, передайте вон в то окошко.
Пока я одевался, из окна подали опись конфискованного имущества. Мне не хотелось сдавать депутатский значок. Это был маленький символ моей свободы, неприкосновенности, последняя надежда на освобождение, но офицер был непреклонен: сдать – и все тут!
Закончилась процедура осмотра и приема нового задержанного, и меня повели по длинному коридору. Слева и справа мелькали двери камер, о которых я имел представление лишь по фильмам и книгам.
Подошли к одной из них. Тут же прозвучал приказ конвоира:
– Лицом к стене! Ноги шире!
С лязгом и грохотом открылись замки, и я вошел в камеру – в доселе неведомый для меня мир.
Тяжелая дверь снова с тем же грохотом закрылась, шаги офицера гулко удалились.
Войдя в камеру, я на секунду задержался у двери: кровь ударила в виски мелкой дробью, потом оглушительным и редким прибоем.
«Чем дышать?» – сразу же я задался вопросом, вдыхая, зловонный воздух, пропитанный никотином, запахом неочищенной параши, едкого пота, несвежей еды.
В камере кроме двух железных кроватей ничего не было. Углубление параши кто-то заткнул синтетической бутылкой из-под кока-колы. Рядом с парашей лежал целлофановый мешок, набитый то ли песком, то ли еще чем-то сыпучим. Как позже я догадался, это была обыкновенная затычка, чтобы смердящая вонь, не распространялась из параши. Решив помочиться, снял грязную бутылку, оттуда ударил в мои ноздри ужасный запах мочи и кала.
Небольшое окошко, зарешеченное под самым потолком, было моим единственным призрачным напоминанием о свободе.
Снова лязг ключей. Грохот железа. Надзиратель занес мне пожелтевшие нестиранные простыни, трухлявый матрац, весь в лохмотьях, из которого кусками выдавалась вата.
Голова гудела, словно после легкого сотрясения мозга. В ней медленно блуждала утешительная мысль: «Нет, это неправда, не может быть!» Мысль отказывалась признавать новую реальность, пустоту! Заарканенный из объятий кипучего мегаполиса, из размеренной жизни, я лежал, задыхаясь, как рыба на песке. Разом пропали все звуки, запахи, волнующие глаз краски?! «Где я?! Что со мной происходит!?».
Уже второй час ночи. Незаметно приходит усталость. Я затыкаю уши ватой, которую извлекаю из дырявого матраца, натягиваю на голову тюремное одеяло, от которого разит сухой пылью и едким горем, прижимаюсь лицом к вонючей подушке. Надо забыться. Всё это – дурной сон. Вот если бы еще притормозить неотвязное сознание. И тут я заснул, словно на мягкой постели пятизвездочного отеля на берегу океана. Усталость – города берет!
Проснулся и все никак не мог понять, где нахожусь. И лишь запах зловонной параши и заборный казахский мат, который то и дело раздавался в коридоре, вернули меня в явь камеры.
Скоро из коридора начали доноситься какие-то постукивания, лязг открываемых замков. «ИВС просыпается, что меня ждет сегодня?» – подумалось мне, когда вновь лязгнули ключи от дверей, и мой нос почуял тошнотворный запах тухлой вареной рыбы. На фоне уже знакомого и противного запаха параши, эта свежая рыбная вонь взяла вверх и начала солировать, вызывая во мне рвотные рефлексы.
Я отказался от такого завтрака.
Вскоре из коридора послышались приближающиеся шаги:
– Габдуллин, Вы депутат маслихата?
– Да.
– Удостоверение имеется?
– Оно изъято следователем.
– Ладно, разберемся! – шаги удалились.
Прошло еще около часа. Вновь с шумом отрылась дверь и меня повели к выходу. Там меня уже дожидались конвоиры. Но это уже были другие, я бы сказал чужие. Они, недолго думая, надели мне наручники и повезли в Нацбюро. Конвоиры попались сплошь молчаливые, вовсе не такие, как вчерашние, которые откровенно сочувствовали мне, общались со мной, угощали кефиром и хлебом.
Получили мне пропуск, потом на лифте поднялись на четвертый этаж. Почему-то меня завели не к моему следователю, а в другой кабинет. Там сидел сухощавый, высокий, интеллигентного вида парень.