Скала прощания
Шрифт:
— Приветствую тебя в моем доме, — раздался голос из мрака. Огоньки разгорелись ярче вокруг одного на силуэтов, осветив беловолосую голову и спинку высокого кресла. — Подойди, дитя человеческое. Я тебя отсюда вижу, но сомневаюсь, чтобы ты мог видеть меня.
— У Праматери очень острое зрение, — сказал Джирики; Саймону показалось, что в голосе ситхи были нотки удовольствия. Он ступил вперед. В золотом свете возникло древнее и одновременно юное лицо, которое он видел в зеркале Джирики.
— Ты находишься перед Амерасу И'Сендиту но-э-са'Онсерей, Рожденной на Борту, — возвестил Джирики, стоя позади него. — Прояви уважение. Снежная Прядь.
Саймон не замедлил
— Встань, смертный юноша, — сказала она тихо. Голос ее был глубоким и ровным. Он задел память Саймона. Неужели их краткое общение с помощью зеркала так глубоко врезалось в память?
— Ммм, — пробормотала она. — Ты даже выше, чем мой юный Ивовый Прутик. Найди, пожалуйста, табурет для этого юноши, Джирики, чтобы мне не приходилось смотреть на него снизу вверх. Возьми и себе стул.
Когда Саймон уселся рядом с Джирики, Амерасу внимательно рассмотрела его. Саймон вдруг страшно смутился, но любопытство взяло верх, и он тоже исподтишка рассматривал ее, пытаясь лишь избегать ее пугающе глубоких глаз.
Она была такой, какой он ее запомнил: блестящие белые волосы, кожа обтягивает красивую лепку лица. Кроме безмерной глубины ее взгляда, единственным указанием на ее древний возраст, о котором рассказал Джирики, была та осторожная нарочитость, с которой она двигалась, как будто костяк ее был хрупким, как высохший пергамент. Тем не менее она была чрезвычайно красива. Пойманный в паутину ее взгляда, Саймон подумал, что на заре жизни Амерасу, очевидно, была такой же потрясающе, ослепительно великолепной, как солнечный лик.
— Ну что? — промолвила она наконец. — Ты как рыбка, вынутая из воды.
Саймон кивнул.
— Тебе нравится в Джао э-Тинукай? Ты один из первых представителей рода человеческого в этих краях.
Джирики выпрямился, удивленный:
— Один из первых, мудрая Амерасу? Не первый?
Она не обратила на него внимания, не спуская глаз с Саймона. Он ощущал ее притяжение, мягкое, но неотступное, — так тянут трепещущую рыбешку из глубины на поверхность.
— Говори, дитя человеческое. Что ты об этом думаешь?
— Я… для меня честь быть здесь гостем, — проговорил он, наконец, и проглотил ком в горле, которое вдруг совсем пересохло. — Это почетно, но… я не хочу оставаться в этой долине. Во всяком случае, не навсегда.
Амерасу откинулась на спинку стула. Он почувствовал, что притяжение слегка ослабло, хотя ее присутствие оказывало на него сильное воздействие.
— Меня это не удивляет. — Она глубоко вздохнула и грустно улыбнулась. — Но для того, чтобы устать от этой жизни так, как я, нужно пробыть в заточении здесь очень долго.
— Мне уйти. Праматерь? — забеспокоился Джирики.
Его вопрос несколько испугал Саймона. Он ощущал огромную доброту и огромную боль ситхи, но в ней было столько силы! Он знал, что захоти она, он останется здесь навсегда, она может удержать его одной лишь силой своего голоса и призывом глаз, похожих на бесконечные лабиринты.
— Мне уйти? — повторил Джирики.
— Я понимаю, что тебе больно, когда я так говорю. Ивовый Прутик, — сказала Амерасу, — но ты самый дорогой из моих младших, и ты силен. Ты можешь выслушать правду. — Она медленно пошевелилась в кресле, ее рука с длинными пальцами легла на грудь. — Ты, дитя человеческое, тоже познал утраты. Это видно по твоему лицу. Но хоть каждая потеря трагична, жизнь и утраты среди смертных возникают и угасают так быстро, как листья на ветру при смене времен года. Я не хочу показаться жестокой.
— Конечно нет, — сказала она с какой-то дрожью в голосе. — Я это видела, вот почему я сейчас здесь, в темноте. Не потому, что я боюсь солнца или недостаточно сильна, чтобы выдержать яркий дневной свет. — Она рассмеялась, звук этот был похож на печальный зов ночной птицы. — Нет, это оттого, что в темноте мне лучше видны былые времена и лица.
Саймон поднял голову.
— У вас было два сына, — молвил он тихо. Он понял, почему ее голос кажется таким знакомым. — Один из них ушел.
Лицо Амерасу стало жестче:
— Они оба ушли. Что ты рассказывал ему, Джирики? Эти рассказы не для маленьких сердец смертных.
— Я ничего ему не говорил. Праматерь.
Она жадно наклонилась к Саймону.
— Расскажи мне о моих сыновьях. Какие легенды тебе известны?
Саймон проглотил ком в горле:
— Одного сына ранил дракон. Ему пришлось уйти. Он был обожжен, как я. — Он прикоснулся к шарму на щеке. — Второй… второй — Король Бурь, — прошептав эти последние слова, Саймон огляделся вокруг, как будто что-то могло появиться из теней. Но стены поскрипывали, и вода капала по-прежнему — вот и все.
— Откуда ты все это знаешь?
— Я слышал во сне ваш голос, — Саймон поискал подходящие слова. — Ваш голос звучал в моей голове очень долго, пока я спал.
Лицо ситхи помрачнело. Она воззрилась на него так, будто что-то, таившееся в нем, ее пугало.
— Не бойся, дитя человека, — проговорила она, наконец, протягивая к нему стройные руки. — Не бойся. И прости меня.
Прохладные сухие пальцы Амерасу коснулись лица Саймона. Свет заструился, как проблески молний, затем затрепетал и угас, погрузив комнату в полный мрак. Прикосновение стало жестче. Темнота зазвучала.
Он не ощутил боли, но Амерасу как-то проникла в его голову — это было мощное присутствие, так прочно связанное с ним в этот момент, что он почувствовал себя пугающе открытым, обнаженным больше, чем просто при физической наготе. Ощутив ужас, охвативший юношу, она успокоила его, нежно обняв его внутреннюю сущность, как испуганную пташку, и он перестал бояться. И тогда Праматерь стала перебирать его воспоминания, делая это нежно, но целенаправленно и тщательно.
Головокружительные обрывки мыслей и снов замелькали, подобно лепесткам цветов во время бури: Моргенс и его бесчисленные книги, поющая Мириамель, казалось бы бессмысленные отрывки разговоров, когда-то звучавших в Хейхолте. Ночь на Тистеборге и ужасный серый меч растеклись по его мозгу темным пятном, за этим последовала серебряная маска Утук'ку и три меча из его видения, дом Джулой, толстушка Схоуди и существо, хохотавшее в пламени костра во дворе, на смену ему пришло безумие Драконовой горы и бесстрастные глаза огромного белого червя Игьярика. Там же был и Торн — черный рубец на светлом фоне воспоминаний. Когда все это проходило перед мысленным взором, Саймон снова ощутил ожог от крови дракона и страшное чувство прикованности к вращающемуся миру, головокружительную широту надежды и боли всего живого. Наконец эти картины исчезли, как обрывки сна.