Скандал из-за Баси (журнальный вариант)

Макушинский Корнель

Снова

начинается

весна

— Один сумасшедший выздоровел,— говорила пани Таньска с горечью,— но зато родился второй.

— Кто это? — весело спрашивал пан Ольшовски — Я?

— Вы тоже кандидат. Но ближе всего к этому Бася. Разве вы не видите, что происходит с девочкой?

— А что происходит? Она радуется!

— Можно радоваться, но ведь не до потери разума. Я, когда в первый раз выходила замуж, должна была прыгать от радости, потому что отбила жениха у одной косоглазой девицы, а у меня на свадьбе лицо было как из мрамора. Бася носится как сумасшедшая и каждому

бросается

на шею. Я понимаю, когда она это проделывает со мной, но она проделывает эту операцию с каждым, кого встретит. Шота она тоже зацеловала, но этому я не удивляюсь, потому что это симпатичный парень. Покраснел и удрал, но на обед вернулся, негодник.

— Чего вы, бабушка, хотите от нее? Она спасла отца...

— Вот именно! Это была дурацкая мысль...

— Бабушка, не говорите загадками! — смеялся Ольшовски.

— Пане Ольшовски! — закричала бабка.— Мне восемьдесят лет, и загадками я не говорю. Может быть, и говорила бы, если бы читала ваши книги, но Бог меня от этого уберег. Спасла отца? Я уверяю, что она его погубила. Так долго он был счастлив, так долго не знал, что творится на свете. По крайней мере, раньше он смеялся, а теперь будет плакать. Он не понимал, что ему говорят, и слушал часами, а теперь удирает, как только услышит одно слово! Почему ты смеешься? Что тебя так развеселило?

— Ничего, ничего...

— Ну и не смейся над чужим горем! У меня по крайней мере было какое-то занятие, а что теперь? Что я .буду делать? Я обязательно должна кого-то опекать, потому что не могу вынести, что люди так глупо живут, а этот Бзовски уже ищет квартиру. Они совещаются с Басей, а я не знаю о чем, хоть Марцыся подслушивает под дверями, но она глухая как пень. И пусть бы себе искал, но ведь он заберет Басю!

— Наверное, не заберет...

— Ладно, ладно, пусть забирает. Погубит девочку! Географии будет ее обучать, и он, и тот другой ненормальный, тот ваш профессор. География ей нужна, как батраку часы. Муж ей будет нужен, а не география. Что я должна делать?

— Начните читать мои книги!

Пани Таньска ответила ему мрачным взглядом:

— Этого не дождешься. Ведь у кого-то в семье должны быть все заклепки на месте.

Свое неудовлетворенное желание кого-то опекать она направила в сторону маленького Тадеуша, пухленького ребенка, сына Ольшовских, и из-за этого снова начались скандалы. Бабушка вбила себе в голову, что мальчик очень худенький, и, стоя над ним, как палач над приговоренным, приказывала:

— Мальчик наверняка голодный. Тадю, съешь два яичка!

Тадя бледнел при одной мысли об этом, а пани Ольшовска кричала:

— Но, бабушка, на нем одежда лопается!

— Пусть лопается, а есть ему нужно. Я в его возрасте выпивала по десять сырых яиц.

Она однако, быстро забыла об изголодавшемся скелетике, толстяке Тадеуше, потому что

ее отвлекли два чрезвычайных происшествия: Бзовски переезжал, а Шот женился. Первую катастрофу она не могла предотвратить, а вторую — старалась.

— Ну и глупы же вы! — кричала она во время воскресного обеда.— На какие деньги вы будете жениться? На актерские гроши вы сможете содержать жену? Стены она будет грызть, несчастная женщина. А впрочем, пусть грызет, раз она так глупа, что выходит за вас. Я бы за такого ананаса не вышла, даже если бы мы только вдвоем оставались на всем белом свете. А вы все время только смеетесь, как наследственный идиот. Плохо вам тут было?

— Страшно, страшно хорошо! — сказал растроганный Шот, не обращая внимания на то, что бабка так и сыплет болванами и идиотами.

— И отчего же вы удираете? — воскликнула бабка гневно.

Внезапно она словно лишилась сил и начала говорить печально:

— Что я вам всем сделала, что вы так от меня убегаете? Валицки умер, будто мне назло, моя внучка ушла к этому писаке, Бася уходит, теперь вы... Отчего?

— Все уходят, потому что должны, но все вас любят,— сказал Шот.

— Должны... Должны...—повторяла пани Таньска —Жизнь глупо устроена, если все должны постоянно уходить. Ну ладно. В конце концов и я обижусь и уйду... Но нет. Я сто лет буду жить, и кто мне что скажет?

— Пусть попробует!
– закричал Шот богатырским тенором.

Это развеселило пани Таньску, и она добродушно сказала:

— В золоте вы купаться не будете, так что запомни, гамадрил: чтобы каждое воскресенье приходил сюда на обед с женой. Как всегда. Придешь?

Шот не ответил, только поцеловал ее скрюченные руки.

Назавтра было прощание с Бзовским и Басей.

Бзовски, выздоровевший из-за того потрясения, которое вернуло ему память о любимых вещах жил, казалось, тройной жизнью, словно бы хотел наверстать упущенное. Он двигался как в горячке, много говорил, рвался к любой работе. Ему долго не сообщали о страшной трагедии его жены, чтобы новая1 боль не повредила ему, но он сам узнал от Баси обо всем. С ней он съездил на могилу, к дерну на которой прикоснулся губами.

Долгими часами Бася рассказывала ему обо всем. Сначала он не мог связать одно событие с другим и в его сознании путалась их очередность, но постепенно разбушевавшиеся воды успокоились, все окрепло и начало отвердевать. Бзовски написал два трогательных письма — одно Уильямсу, второе — Диморьяку. Труднее всего ему было вспомнить то, что с ним было после катастрофы на горной тропе. События десятилетней давности плясали перед его глазами как клубящийся туман, но даже те крупицы, которые он выкапывал с самого дна памяти, были ужасны. Попав в безлюдные места, он обессилел и потерял сознание. Как очутился в грязной деревеньке хибаров, он не помнил. Помнил толпу краснокожих рослых и сильных, почти обнаженных, хотя по ночам горы натравливали на них холод, как злого пса. Они вылечили его раны, кормили простой пищей, потому что и сами были бедны, и научили разным ремеслам. Он плел шляпы, переносил тяжести, нянчил детей. У него бывали такие отчаянные минуты, когда какие-то неясные воспоминания сновали перед глазами, но он быстро о них забывал, как забыл родной язык и все, чем наполнена человеческая душа.

— Кроме этого, я научился одному удивительному искусству, известному только этому затерянному в горах племени,— говорил он, глядя словно бы вдаль.

— Что это за искусство, папочка? — весело спросила Бася.

— Уменьшение человеческих голов,— сказал он серьезно.

— Уменьшение... голов? — воскликнула Бася.

— Да. Эти индейцы умеют удивительным способом обрабатывать голову умершего человека, пока она не приобретет размеров головы новорожденного. Любой европейский музеи купил бы такую голову за кучу золота.

— Это ужасно! — воскликнула Бася.

В этот миг она с ужасом вспомнила, как отец делал загадочные движения возле головы бабушки Таньской, словно бы ее измерял.

— Я приобрел в этом сноровку,— продолжал он, не обратив внимания на то, что дочка внезапно побледнела — А теперь напишу об этом книгу, которая всех удивит. Я единственный в цивилизованном мире могу это сделать. А знаешь...

Он от души рассмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Над самим собой... Ты знаешь, что, когда я в первый раз увидел бабушку Таньску, мне почудилось, что я должен ее голову подвергнуть этой веселой операции. Что-то тянуло меня к ее голове. Бедная бабушка не знала, что ей угрожает!