Сказание о Доме Вольфингов
Шрифт:
Закончив свое слово, он сошел с холма и вернулся в чертог, а среди людей начались многие разговоры; одни из воинов были готовы к походу, другие – их оказалось больше – не совсем, и посему многие направились за оружием и конями, прочие же тем временем вошли в дом.
Ночь давно пала, но до рассвета обещала быть светлой, потому что уже встала луна. Многие из конопасов, покончив с делами, уже гнали назад по тропам коней – ржавших, лягавшихся, кусавшихся, заигрывавших друг с другом, не обращая внимания на жито, стоявшее вокруг дороги.
В хижинах трэлов уже загорелись огни, еще светлей было в кузнях, откуда уже доносился стук молотов о наковальни, ибо мужи занялись собственными доспехами.
Однако же главные среди мужей и жен накануне расставания пребывали в чертоге; трэлы принесли кувшины с медом, юные девы наполняли и разносили рога, а воины ели, пили и веселились. Время от времени, закончив с делами, в чертог входил кто-нибудь из воинов и присоединялся к тем, кого любил сам, и кем был любим. Во всем длинном доме люди разговаривали или пели под звуки арфы. Высоко поднявшаяся луна заглянула в окна… пирующие смеялись и вспоминали славные боевые деяния прежних лет. Наконец понемногу Вольфингами начала овладевать усталость, люди улеглись спать, и в чертоге воцарилась тишина.
Глава III
Тиодольф беседует с Солнцем Лесным
Только Тиодольф, погрузившийся в глубокую думу, еще сидел какое-то время под Солнцем Чертога, однако наконец шевельнулся и он… Лязгнул меч, падая с колен. Тут, подняв взор, он оглядел чертог, но никто из мужей даже не шелохнулся. Посему Тиодольф встал, поправил на себе одежду и направился к двери с видом человека, имеющего важное дело.
Лунный свет потоком ложился на траву, опускалась роса в самый хладный час ночи, сладко пахло землей. Поселок уснул, и все живое умолкло, – только на далекой поляне мычала потерявшая теленка корова, да белая сова облетела конек крыши чертога, и безумный хохот ее казался насмешкой над недавним весельем.
Тиодольф направился к лесу; за редкими орешинами начинались густые заросли буков, их гладкие серебристо-серые стволы жались друг к другу высоким частоколом. Вождь шел дальше и дальше, ступая уверенно, словно по знакомой тропе, хотя таковой не было здесь… Наконец плотная кровля буковых ветвей укрыла его; впрочем, невзирая на тьму, оказавшись там, всякий ощутил бы над своей головой этот зеленый полог. Углубляясь во мрак, он шел и шел дальше; наконец впереди что-то блеснуло, и отсвет этот превратился в небольшую поляну посреди леса; здесь вновь появилась трава, впрочем, невысокая, потому что ей не хватало света, – столь рослыми и частыми были вокруг деревья. Небеса над прогалиной освещала уже не одна только луна; впрочем, трудно было судить, являет ли эта заря память о вечере или она – предвестие утра, поскольку между верхушками деревьев выглядывал лишь крохотный кусочек неба.
Однако же, ступая по усыпанной буковыми скорлупками почве, Тиодольф не замечал ни небес, ни деревьев… глаза его смотрели прямо вперед – на середину лужайки. И чему удивляться? Ведь там на каменном кресле восседала женщина неизмеримой красоты… посеребренные лунным светом волосы ее, рассыпавшиеся по серому камню, казались готовым к прикосновению серпа ячменным полем в августовскую ночь. Она сидела там, словно бы ожидала кого-то, – не медля и не задерживаясь, вождь направился прямо к ней, заключил в объятия, поцеловал и рот, и глаза; и она ответила ему поцелуем, прежде чем Тиодольф опустился на камень возле нее. Ласково поглядев на него, женщина молвила.
– О Тиодольф! Едва ли подобает тебе, бесстрашный воин, обнимать и целовать меня, словно встретившуюся на лугу девчонку Илкингов… меня, Дочь Богов твоего племени, Избирательницу Убитых? Тем более накануне битвы… на заре перед выходом на поле брани?
– О Вудсан, Солнце Лесное, – отвечал тот. – Ты – сокровище всей жизни моей, которое я обрел молодым, и любовь к тебе я храню, хотя борода моя поседела. Когда же это я страшился тебя? Неужели в тот день, когда встретились мы на обагренном поле, двое живых посреди мертвецов? Меч мой тогда пятнала кровь врага, а одежду – собственная руда; дневные труды утомили меня, удручали полученные удары, и я думал уже, что вот-вот умру. И тут передо мной появилась ты: полная жизни, румяная и улыбающаяся, в чистой и свежей одежде, с руками, не запятнанными кровью. Помнишь, как взяла ты мою усталую и окровавленную ладонь и, поцеловав пепельно-серые губы, молвила: «Пойдем со мной». Я попытался последовать за тобой, но не сумел, так тяжелы были многочисленные мои раны. Но, измученный и усталый, я возликовал и сказал тебе:
Тиодольф рассмеялся, и слова его полились песней:
Стоя в кольце орешин, мы пили битвы вино.И солнце достигло полудня, и вот закатилось оно.Три Короля, три Гунна, вышли против меня —Хитрые, умные в битве, каждый сильнее коня.Рыча в безумии бранном, они кусали щиты.И сперва была битва, а потом мне встретилась ты.Яснело небо поутру, но дунул ветер, и вотУвидел я острым оком облак медленный ход.Гроза собиралась над нами, в чаще залег олень,Глыбами туч, громами затмился багровый день.Рухнул Король предо мною, но крепче бились другие два,Щерилась, усмехаясь, мертвая голова.И меч мой, воздетый к небу, ливень добрый омыл,Кровью вместе с водою землю он оросил.Долго кружил меня, помню, битвенный хоровод…Натиск мужей-медведей, сраженья медленный ход.Долго искрилась сталью перебранка мечей —Под ликованье грома и острых молний-лучей.Но прежде чем небо успело чуточку просветлеть,Второй из царственных Гуннов узнал, что такое смерть.Тогда, ослепленный битвой, сам-друг я пред третьим стал,В землю мечом уперевшись, Гунн, как и я, отдыхал.А после дождь сделался реже, ливня распалась вуаль.И солнце блеснуло белым – словно из покрывалМелькнуло плечо нагое, что всякий витязь видалБрачной своею ночью. И, увидев этот закат,Я бросился в битву с Гунном, новой ярости рад.Но пламенем гневным вспыхнул моего противника дух.И мы играли мечами, покуда день не потух.Наконец целиком, без остатка отдав себя нашей борьбе,Пал противник, а я, шатаясь, стал подумывать о себе.О том, что пора направить обессилевшие стопыК Обители Могучих, к воротам вечной мечты.И тогда ты явилась. Скажи мне, Избирательница Мертвецов,Неужели в тот день я умер, но ты вернула меня от отцов?И прежде чем голос его умолк, она повернулась к нему с поцелуем, а потом сказала:
– Никогда не знал ты страха, и сердце твое твердо. Тогда он продолжил:
Жестокое сердце, любимая, сохраняет меня живым,Так порей на садовой грядке жив влагой и солнцем одним,Жизнь моя – в похвале народа; в ней и мясо мое, и мед,И сердце мое смягчает ночи медленный ход.Но когда я восстану утром, пробудившийся ото сна,Ветер сердце мое уносит и радость моя ясна.И тогда я истинно помню, для кого и зачем живуИ, наполняясь мощью, блаженствую наяву.Памятуя хвалы народа, и сей радости естьЕдинственная причина: мужество, долг и честь.– Да, – заметила женщина, – дни вечно гонятся друг за другом, наступая на пятки… дни многочисленны, и они приносят нам старость.
– И все же ты нисколько не постарела по сравнению с прежними днями, – ответил он. – Неужели, о Дочь Богов, ты не рождалась в сем мире, но живешь от начала времен, когда не было даже гор?
Но она откликнулась песней:
Нет, была рождена я, но мой дом – не земной чертог,Не на холмах земли породил меня Бог.Знаю и детство, и юность, старость и смерть придут.Тебе же на поле бранном ведом битвенный труд.Там, где рука труса, случай слепой оборватьМогут ежеминутно Норной сплетенную прядь.Но не меня ты бойся; бойся вместе со мной:Нам двоим опасаться следует девы одной.Вирд [2] – таково ее имя, что в сердце моем будит страх.Вот и теперь наши жизни снова в ее руках.2
Судьба – имя одной из Норн, богинь судьбы. – Здесь и далее – примеч. переводчика.