Сказание о Ёсицунэ
Шрифт:
Они поднимались в гору и вскоре очутились в расселине, защищенной от ветра. И сказал Ёсицунэ:
– Аварэ, отменное место! Здесь будем ждать врага. Если враг с ходу перейдет поток, будем расстреливать его сверху вниз, а когда кончатся стрелы, вспорем себе животы. Если же эти мерзавцы переправиться не смогут, мы проводим их восвояси насмешками.
А монахи уже тут как тут, подступили к реке.
– Неужели здесь можно перейти? Да тут нипочем не переправиться! закричали они и отчаянно забранились.
– Каков бы он ни был, этот Судья Ёсицунэ,- сказал тогда
И вот три монаха с вычерненными зубами, в панцирях с полным прикладом, при копьях и алебардах за поясом взялись за руки, рванулись вперед с лихими воплями и прыгнули. Они ухватились за верхушки бамбуковых стволов и с криком "Эйтц!" попытались подтянуться, но ведь Бэнкэй только что срубил эти стволы под корень, и монахов накрыло с головой, понесло и ударило о камни, и больше их не было видно. Прахом легли они в водяную могилу. А когда на том берегу, высоко на склоне горы, дружным хохотом разразились шестнадцать воинов, братия только подавленно молчала.
Потом Преподобный Хитака сказал:
– Это дело рук дурака по имени Бэнкэй. И дураками мы будем, если останемся здесь еще хоть недолго. А если идти вверх по течению в обход, на это уйдет несколько дней. Давайте лучше вернемся в храм и все хорошенько обсудим.
Никто не сказал на это: "Стыдно! Один за другим прыгнем в реку и умрем!" Все сказали: "Правильно, так и сделаем". И они повернули назад по собственному следу.
Увидев это, Судья Ёсицунэ подозвал к себе Катаоку и сказал ему:
– Окликни ёсиноских монахов и передай: "Ёсицунэ-де признателен им, что проводили его столь далеко, хоть и не сумели переправиться за ним через реку". Это им на будущие времена.
Катаока наложил на свой лук нелакированного дерева огромную гудящую стрелу, выстрелил через ущелье и крикнул:
– Слушайте слово господина! Слушайте слово господина!
Но монахи убредали, словно бы не слыша.
Тогда Бэпкэн в промокших насквозь доспехах взгромоздился на поваленное дерево и заорал им вслед:
– Если кто-либо из вас наставлен в искусствах, глядите сюда! Бэнкэй, знаменитый в Западном храме на горе Хиэй, исполнит танец рамбсси!
Услыша это, монахи приостановились. "Давайте посмотрим",- сказали одни. "Нечего нам смотреть!" - возразили другие. Бэнкэй произнес:
– Играй, Катаока!
И Катаока с совершенно серьезным видом принялся отбивать такт боевой стрелой по нижней части лука, припевая: "Мандзайраку, мандзайраку - радость на множество лет..." Бэнкэй танцевал и танцевал, а монахи глядели на него, не в силах повернуться и уйти. Но сколь ни забавно он танцевал, еще потешнее была песня, которую он повторял снова и снова:
Если весной плывет по реке Вишенный цвет, Какое мы имя дадим реке? Назовем Ёсинб.
Если осенью плывет по реке Красный кленовый лист, Какое мы имя дадим реке? Назовем
Ах, незадача! Зима к концу, А по реке плывут Монахи, красные со стыда, Красные, что кленовый лист!
Один из монахов, неизвестно кто, крикнул:
– Болван ты!
– Если есть у тебя что сказать, говори!– предложил Бэнкэй, и тут наступил вечер.
Когда сгустились сумерки, Судья Ёсицунэ сказал своим самураям:
– Жаль, что не удалось нам беззаботно угоститься вином и яствами, которыми одарил нас от чистого сердца Саэмон из храма Будды Грядущего. Может, кто из вас успел прихватить что-нибудь с собою? Тогда выкладывайте. Нам надлежит отдохнуть, прежде чем двинемся дальше.
Все сказали:
– Когда приблизился враг, мы кинулись бежать наперегонки, и никто ничем не запасся.
– Не очень-то вы предусмотрительны,- произнес Ёсицунэ.- А я прихватил только свою долю.
Им-то казалось, что побежали все разом, так когда же успел господин их запастись едою? А Ёсицунэ уже извлек из-под панциря бумажный сверток, а в нем двадцать лепешек моти в мандариновых листьях. Он подозвал Бэнкэя и сказал:
– Всем по одной.
Бэнкэй разложил лепешки на расстеленном кафтане, затем наломал веток дерева юдзуриха и принялся откладывать на них одну лепешку за другой, приговаривая:
– Одну для будды Единого Пути Итидзё; одну для будды Прозрения Бодай; одну для бога Досодзина, охранителя дорог; и одну для защитника буддийского учения Сандзингохо, горного духа.
Он взглянул на оставшиеся лепешки. Их было шестнадцать. Людей тоже было шестнадцать. Он положил одну лепешку перед господином, четырнадцать роздал товарищам и объявил:
– Теперь осталась одна. Добавим её к четырем для богов и будд и посчитаем, что эти пять достались мне.
Взысканные такой милостью господина, все воины с лепешками в руках громко восплакали.
– Сколь печален сей мир!– стенали они.- Во дни процветания, когда желал господин наш явить свою милость, то дарил нас за верность отменным доспехом либо резвым конем, а ныне рады тому мы, что пожаловал нас он лепешкой! Сколь это печально!
И они омочили слезами рукава доспехов. Судья Ёсицунэ тоже пролил слезу. И Бэнкэй заплакал было навзрыд, но тут же сделал вид, будто все ему нипочем, и сказал так:
– Дураки вы, как можно рыдать оттого лишь, что ктото принес подарки и вас оделил? Кто верен богам и буддам, того не одолеть никому! А думать лишь о своем спасении - разве это не значит отступить перед кем-то? Впрочем, жаль, что вы растерялись и бежали с пустыми руками. У меня же хоть и не много, но тоже есть кое-что в запасе.
С этими словами он вытащил двадцать лепешек. Господин кивнул благосклонно, а Бэнкэй уже преклонил перед ним колени, извлек из-под панциря некий большой черный предмет и положил на снег. "Что такое?" - подумал Катаока, подошел и взглянул. Оказалось, что это бамбуковая фляга, полная вина. Между тем Бэнкэй вытащил из-за пазухи две глиняных чарки, поставил одну перед господином и трижды подряд её наполнил. Затем он потряс флягу и сказал: