Сказание о Маман-бие
Шрифт:
В лихое это время должен стоять у власти непреклонный, сильный человек, — сказал Рыскул-бий. — Пора сеять. Надо вести канал от Куандарьи. А наипаче всего от раненых волков, что по нашей степи рыщут, обороняться: немало их тут и из абулхаировских недобитков, и из Барановых…
И тут разгорелся-таки долгий спор о войске. Одни говорили, что нужно всех воинов по домам распустить, другие — ни в коем случае: опасно. Третьи — отпустить на хозяйство только семейных. Но кто бы что ни говорил, все оглядывались на Мамана. Даже Рыскул-бий не решался высказаться определенно, но видно было, что он готов поддержать главного бия, и Маман это почувствовал.
— Все вы по-своему правы, господа мои! — сказал он, вставая. Голос его окреп, рот прикрывали густые черные усы, и он разгладил их в стороны. — Народ говорит: «Муха следит за ртом ротозея». А влетит муха в рот — человеку не поздоровится. Поэтому оставим в охране полсотни джигитов, а остальных распустим по домам. Никто не должен оказаться в стороне от надежды года.
На том и разошлись.
Назавтра всех семейных воинов распустили по домам. Те, кто пришел в нукеры из сирот, составили отряд землекопов. Их дело было рыть канавы, готовить землю для сева. Им выделили полоски и для собственного хозяйства. Пятьдесят отборных воинов, проявивших отвагу в бою (будь они из байских сынов или из сирот), оставили в охране. Местопребыванием их определили город Жанакент.
Тоскуя по Аманлыку, Акбидай совсем извелась, — война! — бог весть, суждено ли ему вернуться? Но, только переступив с этой мыслью порог, она увидела обросшего бородой, веселого всадника на статном вороном коне и птицей метнулась ему навстречу.
— Соскучилась я, бек мой, соскучилась! Аманлык сцрыгнул с коня. Обнимая большими жилистыми руками жену, исхудалую, легкую, он с болью ощущал хрупкие косточки у нее на спине и ласково терся колючим подбородком о впалую щеку.
— Мир, бек мой, теперь будет мир?
— Ну, сколько падать лягушке с неба? Конечно, мир, голубка моя! А что, Жаксылык уже умеет смеяться? — И, глянув ей прямо в лицо, увидел шрам у нее на лбу. — Ой, что это такое? — Видимо, он и не заметил тогда, отъезжая на войну, что задел ее концом плетки.
Акбидай поторопилась его успокоить:
— Споткнулась о корень джингиля, мой бек!
— Вот проклятые корни! Надо обрубить их, напомни!
Он уже спешил, обгоняя жену, к своей лачуге.
— Жаксылык где?
Только-только заснул, а я вышла дров наколоть. Смотрю: ты, ты! На своем вороном! — Обычно тихая, молчаливая, Акбидай говорила без умолку, кружась вокруг мужа.
«Есть и у меня верный человек, жена, любую тяжесть вместе поднимем!»- подумал Аманлык и только теперь почувствовал, как мир и спокойствие входит в его дом, прочно стоящий на родной каракалпакской земле. Словно почуяв рядом отца, ребенок вдруг завозился, захныкал. Склонившись над первенцем с двух сторон, родители приникли губами к его пухленькому тельцу.
Целуя ребенка, Акбидай заплакала от счастья, а Аманлык, который обычно сердито покрикивал на плачущую жену, сейчас будто и не замечал ее слез. Но она, глянув в лицо мужа, уже угадывала его тайные мысли. Алмагуль! Если бы все они собрались вместе у семейного очага! «Радость, видно, не приходит в этот мир одна, всегда пополам с горем», — подумала Акбидай, и острая жалость к любимому теснила ее сердце. Чуть свет тесно сплетенных объятием спящих супругов разбудил голос Мамана:
— Люди, вставайте! Солнце взошло!
Каждый день об этом оповещал аульчан глашатай, напоминая ленивцам, что тот, кто поднимется после восхода солнца, опоздает к ежедневной раздаче благодеяний, совершаемой на рассвете самим господом богом.
Супруги вскочили с постели. Аманлык, наскоро поцеловав сонного младенца, взлетел на коня и, подсунув под колено лопату вместо привычного соила, поспешил на рытье канала. Пока Акбидай хлопотала по хозяйству, солнце взошло на длину аркана. Привязав к спине спеленатого ребенка, она пошла рыхлить землю под посев. Остро отточенный, начищенный до блеска кетмень сверкал у нее на плече.
22
Алмагуль, невольно унесшая с собой половину радости Аманлыка и Акбидай, лежала в это время недвижимо на куче сухих листьев у берега Амударьи. Два дня пролежав без сознания, на третий она открыла заплывшие глаза. Но, увидев вокруг себя множество галдящих черных птиц, их жадные клювы, хватающие что-то у самого ее лица, она снова впала в беспамятство. Неизвестно на который день очнулась она окончательно, пошевелилась, и, шумя крылами, черная туча, казалось ей, скрывавшая солнце, поднялась над ее головой и с карканьем рассеялась в теплом воздухе. Тогда Алмагуль с трудом поднялась на четвереньки, а потом, опираясь о землю руками, встала в рост. Осмотрелась.
Широкий луг, за ним чернеет опушка леса, справа блестит вода. Река. По ней плывет что-то длинное, черное с хвостом, — в ужасе она снова закрыла глаза, — но это плыло по течению выдранное с корнем дерево турангиля. И вдруг она вспомнила все. «Миленькая, пропали… останешься живой, заблудишься… не забывай, держи путь по солнцу». Шатаясь на непослушных ногах, словно ребенок, только-только начинающий ходить, она шагнула, подняв лицо к небу. Путаясь в траве, запинаясь о пни, натыкаясь на стволы деревьев, брела она за солнцем.
Утром на восток, днем — на юг, вечером — на запад идет она и идет. Как фазан с перебитым крылом, не найдя щелки, куда спрятать голову, тащится, тащится, тащится…
23
Если не считать мелкого воровства да мошенничества, то до самого 1750 года и слыхом не слыхали каракалпаки ни о каких набегах или грабежах. И этот год проходил спокойно. Канал, берущий начало от Куан-дарьи, был многоводным, после осенней страды люди худо-бедно запаслись продовольствием на зиму.