Сказание о Маман-бие
Шрифт:
— Пока дорога в Россию нам не откроется, будем учиться поближе: в Хиве.
— Ну, будем пока в Хиве учиться, бий-ата.
— А кто еще, кроме тебя, хочет учиться?
— Есть у меня друг Кабул… Да много еще, бий-ата, все учиться хотят!
Так пока я буду у Есенгельды-бия гостить, собери их, мы с ними поговорим.
— Вот хорошо!
11
Над древним шумным городом Хивой, над головами правоверных хорезмских мусульман жарко пылает, словно бы истекая расплавленной медью, беспощадное яростное солнце. Жирные люди с красными, опаленными зноем лицами, удушливо сопя, ныряют на теневую сторону улиц подобно курам, прячущимся в курятнике.
Перед вечером жара немного спадает, дышать становится легче, и город как бы раздвигается, кажется просторнее.
Солнце клонится к западу, — значит, скоро начнут возвращаться с базара постояльцы, и хозяева заезжих дворов — шарбакши, за день и высморкаться неуспевающие, выбегают к воротам встречать гостей. Матьякуб-шарбакши, посвободнее распустив кушак из домотканой бязи, опоясывающий его поношенный грязно-серый халат, надетый прямо на голое тело, стоит, прислонившись спиной к притолоке ворот, упираясь в землю ногами в огромных кожаных калошах. Засучив рукава, как силач, выходящий на борьбу, он взимает с постояльцев плату «за кол», к которому будут привязаны их кони и ишаки.
Низко кланяясь тем, кто, выезжая со двора, бросает в его раскрытую ладонь какую-то мелочь, он, поглаживая седую свою бороду, смиренно напутствует:
— Заезжайте к нам, гость дорогой, снова, уж не обессудьте, коли чем не угодили; счастливого вам пути.
В час вечерней молитвы, когда приезжавшие на базар люди уже разъехались, перед Матьякубовым двором появился Аманлык, слез со своего осла, почтительно, как подобает со старшим, поздоровался и попросился ночевать.
Матьякубу не нужно было долго разглядывать пришельца — босой, обросший волосами, одно ухо оторвано, лицо покрыто пылью немереных дорог, — чтобы пожалеть смертельно истомленного путника: Так уж и быть, входите!
— Божьей благодати, доброго достатка тебе, милостивый хозяин!
— Говоришь ты по-бухарски, а ведь, оказывается, каракалпак… — заметил шарбакши.
— Угадали, дорогой мой человек, — тихо молвил Аманлык и пошел за Матьякубом в глубь двора привязывать осла к указанному хозяином колу,
Матьякуб позвал Аманлыка к ужину. Рассказал ему о себе, похвалился, что на его дворе всегда останавливаются приезжающие в Хиву каракалпакские бии. Вот и две недели тому назад ночевали у него достославные старейшины: Есенгельды-бий да Маман-бий.
Аманлыку дремалось, и глаза уже закрывались от усталости, но, услышав имена биев, он очнулся и вскочил, будто окатили его холодной водой.
— А зачем они приезжали? Расскажи, почтенный! И почему вы назвали первым не Мамана, а Есенгельды-бия? Не обижайтесь, но у нас большого бия Мамана принято первым называть.
— Верно, гость мой. Когда они приехали, я заметил, что мудрый Маман был старшим надо всеми. Только на другой день пошли они в дом жалоб к хану. Так Есенгельды хан принял, а Маман-бия даже на порог не пустил.
— Почему же так?
— В точности не знаю. Говорили товарищи его, что он с русскими близок и управляет будто по-русски. А уж известно, что мусульманская вера и русская что огонь и вода. Видно, побоялся хан, что, коли плеснет Маман водой на огонь, по всему ханству чад пойдет.
— А еще кто с ними был?
— Были ребята, которых они учиться в медресе привезли, а еще двадцать человек взрослых джигитов. Тех, чтобы они ремеслу учились, с собой взяли.
— Они еще здесь в городе?
— Которые в медресе, здесь. Их сам Есенгельды-бий отдал в медресе Шергазы-хана. Как повидаться с ними? Уж не знаю.
— А взрослые джигиты где?
— Их Маман-бий на невольничий рынок увел и там кого куда роздал.
— Да ведь там в рабы продают! Домой-то они потом смогут возвратиться? — Комок подкатил к горлу Аманлыка.
— На невольничьем рынке и рабов продают, и поденщиков нанимают… Вернутся, коли нанялись.
Сердце Аманлыка успокоилось, но томила его неотвязная мысль, обида: как же так — хан Маман-бия не принял! И он не стерпел:
— А вот, Матьякуб-ага, скажите, милостивы будьте, кто из двух биев умнее вам показался?
— Приметил я, что Маман-бий человек мудрый, заботливый. Он, бедняга, всю ночь не спал, наставлял ребят, которые шли в медресе учиться: «Учитесь, мол, постигайте науки-знания, ищите пути, чтобы народ наш стал народом. Учитесь упорно, с душой. Помните, что ученый человек прославляет народ свой на весь мир. Знайте, что добывать знание — все равно что иголкой клад копать. Но вы не ленитесь, неустанно копайте — и клад найдете». А взрослым парням говорил: «Не торопитесь возвращаться. Настоящему джигиту и семи ремесел мало. Пока каждый хоть одним ремеслом не овладеет, о доме и думать забудьте. Кому возможность откроется, женитесь на узбечках, приходите назад семейными людьми, с женами и детьми».
В первый день, как они в город приехали, Есенгельды-бий Маман-бию в рот смотрел. А после хамского приема сразу изменился, начал над Маман-бием! куражиться: «Я, мол, уезжаю, а ты, коли тебя на невольничий рынок тянет, можешь хоть и совсем тут оставаться!» И уехал один со своими людьми.
— Упрямый он человек, упрямый, — сказал Аманлык, в волнении сплевывая сквозь зубы.
— Да просто грубиян! — сказал Матьякуб, всем сердцем понимая Аманлыка, какое-то особое чувство к нему шевельнулось в его душе. — Я ведь думал, что каракалпаки народ тихий, смирный, у овцы клок сена изо рта не отнимут. У меня ведь был большой друг — каракалпак, Кудияр-конюх, был он смирный, как овца, безответный, как рыба…
— Вы сказали, Кудияр-конюх? — встрепенулся Аманлык.
— Да, гость мой. Уж такой хороший был человек. Я думал, все каракалпаки такие.
И, увлекаясь, горячо заговорил о судьбе Кудияра, и из слов его выходило, будто того уже и в живых нет. Но все же Аманлык спросил, на что-то надеясь:
— А где он сейчас, Кудияр-конюх?
— Скончался. Где похоронен?
— И не спрашивай, гость мой, — Матьякуб тяжело вздохнул, — дал бог человеку этому счастье, но кончилось все бедой.
И, истомившись многолетним молчанием, — некому было поведать печальную участь друга, — шарбакши говорил долго, горячо о том, как сын каракалпака Бо-рибай выпросил, выкупил у хивинского хана девочку, которую везли купцы эмиру бухарскому, а продали в хивинский гарем, и как девочка эта оказалась родной племянницей Кудияра, и как однажды ночью сели они на скакуна из ханской конюшни и хотели бежать на родину, а ханская погоня их настигла, Кудияра убили и бросили в реку, сказав — для рыб, а девушку убили и бросили на дороге, сказав — для птиц.