Сказание о Маман-бие
Шрифт:
Стражники, как вороны, сидящие по углам ворот, снова преградили ему путь. Молча кинул Аманлык одному из них узелок с приношением. Стражник ловко, как жадная кошка, подхватил узелок на лету, и его длинное копье, которое преграждало вход, поднялось вверх. Однако второй не только не поднял свое, но и кончиком копья ткнул в грудь Аманлыку. Тогда первый, схвативший узелок, с треском ударил мечом по древку копья второго, тот выпустил древко из рук и, подойдя вплотную к Аманлыку, слегка оттолкнул его, заискивающе улыбаясь и многозначительно глядя на другой узелок, который Аманлык намеревался отдать начальнику внутренней стражи.
— Что у тебя за дело к священной особе повелителя нашего?
Если бы у стражника был хвост, то он завилял бы им, как голодная собака, и Аманлык, не в силах смотреть на унижения попрошайки, сунул ему в руку свой последний узелок. Стражник вернулся на свое место у входа, оба перемигнулись и одновременно обратились к просителю:
— Говори свою жалобу. Что тебе надо? Аманлык рассказал.
— А какая она из себя, сестрица твоя? Аманлык, глядя в землю, задумался, потом поднял голову, заговорил запинаясь:
— Алмагуль ее зовут. Тринадцать лет ей было, когда с караваном ее увели, черноглазая, волосы длинные, в косы заплетала, на голове укладывала, как корзину.
— Эй, Ташмат! Чего встал? — заорал внезапно стражник. — Иди ступай своей дорогой!
Аманлык оглянулся. Неподалеку от ворот, держа в поводу серого ишака, стоял старик с большой белой бородой, покрывающей ему грудь. Он был такой худой, что ветхий чекмень висел на нем складками и под ними не угадывалось тела.
— Эй, каракалпак, примет тебя хан или не примет, — приходи ко мне. Я буду поить осла вон там за углом у колодца! — сказал старик и не спеша свернул за угол.
Аманлык растерянно глядел ему вслед. Между тем один из стражников скрылся в воротах и быстро вернулся.
— У хана нет времени с тобой толковать, — молвил он с важностью. — А женщины, какую ты ищешь, в наших местах, оказывается, не было.
Аманлык все еще стоял, с надеждой глядя на стражников.
— Дело кончено. Иди. Если хочешь полюбоваться на священную особу господина нашего, приходи сюда в четверг. Они соизволят из этих ворот на скачки выезжать.
Не зная, что делать, стоял Аманлык перед воротами, но вспомнил о старике, заторопился, шепнул «ладно, приду» и бегом бросился за угол. Старик со своим ослом шел ему навстречу, первым поздоровался и, отведя в сторонку, сказал:
— Сынок, слышал я, как ты жаловался привратникам, и что-то мне показалось в рассказе твоем знакомым. Расскажи-ка ты мне свое дело.
— Что толку, если и расскажу? — с досадой молвил Аманлык. — Видно, никто, кроме самого хана, ничего не знает. Ищу я сестрицу свою Алмагуль, тринадцать лет ей было, когда с караваном увели…
— Знаю я твою сестру, — перебил старик, — был я помощником того караванбаши, который ее увез. Да дорогой задумал он хитрое дело: продал твою девочку хорезмскому хану.
— Продал хорезмскому хану?
— Да, сынок, продал. Ничего удивительного. Аманлык тупо уставился в землю. Земля под ним качалась.
— Караванбаши был человек жадный, — из глаз Ташмата скатилась скупая слезинка. — Ничего не поделаешь, много жадных людей на свете! Какой-то человек из нашего каравана, тоже в отместку, что хозяин с ним деньгами за девочку не поделился, как вернулись мы в Бухару, донес хану. Всех нас потянули на допрос. Кто говорил «не знаю», пытали: язык отрезали, уши отрезали, остальных с глаз долой прогнали. А самого караванбаши повесили. Я-то чудом уцелел! С той поры уже добрых двадцать лет минуло. А ты, оказывается, человек упрямый — двадцать лет за своей потерей гонишься. Ну, коли у тебя острый глаз да цепкая хватка, может, ее во дворце хорезмского хана и сыщешь. Умная девочка была твоя сестренка. Бог наказал за нее проклятого караванбаши. Ищи ее, может, и на ней божье заклятье, но все равно ищи. А у меня груз с души свалился, как тебя встретил. Двадцать лет душа у меня горела, покоя не знал! Счастливого тебе пути-дороги. Прощай!
И старик Ташмат, ведя в поводу своего осла, степенно удалился. Аманлык не успел и расспросить его толком, долго стоял как в землю вкопанный. Смутные мысли громоздились у него в голове, не знал он даже, верить или не верить этому старому колдуну. «А ты, оказывается, человек упрямый — двадцать лет за своей потерей гонишься». Как это понять? В насмешку он сказал или с доброй душой?
Вернувшись в аул, Аманлык рассказал обо всем Косымбету.
— А ведь верно, двадцать лет тому назад какого-то караванбаши на дворцовых воротах повесили. Три дня висел, — сказал Косымбет. — Мы-то не знали за что, разные слухи ходили. Говорили и про девочку, будто эмиру ее везли, а врагу его, хану хорезмскому, продали.
Похоже, старик правду сказал. Надо было Аманлыку в Хорезм возвращаться.
Аульные каракалпаки толковали между собой и о том, как это можно отпустить сородича в дальний путь пешим, и где находится низовье Амударьи, где владения Хорезм-шаха. Толковали, толковали, собрали деньги и купили Аманлыку в складчину осла.
— Вот, молодец из края Нижних Каракалпаков! — сказал старейшина, передавая в руки Аманлыка повод заседланного осла. — Это тебе подарок от бухарских каракалпаков. Больше ничего тебе дать не можем, не обессудь. Доберешься до своей земли — нас не забудь. Укоренитесь на новом месте, и мы к вам перекочуем. Пока вы там устроитесь, и мы малость окрепнем, сейчас-то мы захудали, на перекочевку силенок не хватит. Оразан-батыр был человеком храбрым. Если сын задался в отца, сумеет собрать народ свой воедино. Поклон отнеси от нас Маман-бию и Есим-бию, посетившему нас. А мы коли сытно будем жить, то и детки у нас пойдут. Указ вашего большого бия и для нас закон непреложный.
— Земно кланяюсь вам за любовь и заботу, родные братья мои! — молвил Аманлык со слезами. — Слово ваше донесу до нашей земли. Есть у нас и еще один славный бий из рода кунград, Есенгельды, и ему ваш поклон передам. Его слово теперь, пока слушается ошМаман-бия, тоже имеет вес. Если не вздумает он старые раны да обиды между ябы и кунградом бередить, большую пользу народу принести сможет. Но, друзья jaoH, признавать Маманов указ мало, надо его исполнять. Нас, каракалпаков, мало, а ведь недаром говорят — во множестве сила народа. Сами знаете: сила солому ломит. Будет нас много, и враги нас будут бояться.
— Всякое доброе дело ваше поддержим. Как услышим, что вы важное начинание затеяли, тотчас и мы за вами, — заверяли Аманлыка провожающие.
Со всеми обнялся он троекратно и тронулся в путь по южному берегу Амударьи, подгоняя своего осла остроконечной палочкой:
— Где ты, страна Хорезм?
10
После долгого пешего хождения по аулам, забот и трудов, разбора жалоб и споров сегодня наконец-то Маман-бий у себя дома. Как и в первое утро своей семейной жизни, он опрокинулся навзничь, подложив под голову скрещенные ладони, и следит сквозь раскрытый купол юрты за караваном легких белых облаков, плывущих в синей выси. Но сегодня уже нет у него того счастливого чувства бездумной легкости: глаза его в небесах, а тревожная мысль — на земле. Всю ночь не знал он покоя возле чем-то, видно, взволнованной жены. Едва задремав, она начинала быстро-быстро бормотать какие-то непонятные речи: с кем-то спорила, кого-то проклинала сквозь зубы, дважды вскакивала с отчаянным криком «мама!» и снова впадала в забытье. Что с ней такое? Два месяца назад она, счастливая и смущенная, сказала ему: «Ну вот, большой бий, скоро вы увидите нашего ребенка». Сегодня от радости ее следа не осталось… Ночью он собирался было спросить жену, что с ней случилось, да не хотелось беспокоить, нарушать ее и без того тревожный сон. И сейчас он никак не мог решиться заговорить с женой, а лишь следил за ней краешком глаза, видя, что творится с ней что-то неладное.