Сказание о Маман-бие
Шрифт:
— Не угадал, брат, — сказал Аманлык, стараясь смотреть Аллаяру не в переносицу, как мы обычно смотрим, а в зрачок единственного глаза, чтобы не так было чувствительно человеку, что он кривой. — У него, у Мамана, вот тут (Аманлык постучал себя пальцем по виску) — все набекрень. Еще увидишь, он руку протянет Есенгельды…
— Врешь! — вскрикнул Кривой Аллаяр и отвернулся.
Аманлыка вдруг взорвало. Он знал, что остался сегодня дома не случайно. Маман уступил, впервые уступил — и не прихоти шейха, а его поганому умыслу пристроить Есенгельды в аткосшы. Не согласился Маман, а ведь уступил?
— Сам себе не верю, — проговорил Аманлык с недобрым смешком. — Сел на коня, а невесту ни разу не обнял… Что было! С прошлой осени не виделись, она вышла, тянется к нему, никого кругом, я отвернулся, а он даже не глянул на нее, ускакал, будто его с собаками гнали…
Кривой Аллаяр мигом забыл про Есенгельды.
— Ну-ка обрисуй мне ее. Тыщу раз в том ауле был, ни разу не видел… Что значит — не обнял? Уж не только Мамановы, а и наши ровесники народили детей.
— Ох, Аллаяр… не спрашивай! Греет она, как солнце.
— Хо! Ты сам, кажется, таешь до костей на том солнце?
— Не говори, — вздохнул Аманлык. — Весь ябин-ский род отдал бы за эту девушку. Вот мой калым…
— Совсем откупорился, как бурдюк с бродящим суслом. Не стоит она Мамана, даже если в придачу возьмет ее казахский род.
— Стоит, — сказал Аманлык.
— Какая она хоть из себя — на лицо, ну, и на все касающееся?
— Видел ты красный тюльпан?
— Чучело! Стоишь среди них… А в общем ясно. Остальное могу себе вообразить.
Но Аманлык продолжал увлеченно:
— Видел ты горную козу?
— Видел, на вертеле, да мяса не пробовал.
— Глаза у нее как у этой козы.
— На вертеле, что ли?
— Дурак… Видел стрелы камыша у озера, похожего на око?
— Ага, значит, такие у нее ресницы? Такие. Видел крылья орла?
— Вон он летит.
Такие у нее брови. Яблочко видел бухарское?
— Куда там яблочко! Нам бы хлебца. Такие у нее щеки. А кипарис видел?
— Спрашиваешь о том, чего здесь нет.
— Мы видели, едучи в Орск. Такая же она стройная. Ночью лунной лес на горе видел?
— Ночью воров смотреть, а не лес.
Точно такие у нее волосы. Четки молитвенные видел?
Такие у нее зубы?
— Но белей. Сливки с молока… не пенки, а сливки… видел!
Такие у нее губы! — перебил Кривой Аллаяр.
— А что? А что? — проговорил Аманлык, словно заговоренный самим собой до сладкой одури.
Аллаяр рассмеялся.
— Хватит! Сказал… Я все понял. Это у тебя все набекрень, а не у Мамана. Как ты можешь глядеть ему в глаза, если у тебя на сердце она?
Аманлык вздрогнул и похолодел от внезапного по-дозренья.
Прогонит он меня от себя как пить дать, прогонит с глаз долой из-за этой девушки.
— И прогонит! Я бы прогнал. Что от тебя проку? Я-аблоч-ко, кипар-рис, ко-за… А как до дела, ты в кусты? Что же, ты не видишь: Мамана запутали, заморочили ему башку! На кой ляд ему твоя девушка, если у него забот полон рот? Нож приставлен к горлу… Нет, не любим, не любим мы Мамана.
Аманлык вяло, неуверенно возразил:
— Послушай, что ты говоришь?
— А то, что и вправду ослаб Маман. Начитался божественных книг! Возится опять с русскими, то с тем бородачом, то с этим Митрием-туре… Мало ему было за пленных? Мало ему одного моего глаза?
— А кто я такой, — сказал Аманлык, — чтобы учить Мамана? Я его нагайка. Хочет — стегнет мной коня, хочет — повесит на седло, а то и бросит в юрте, и буду я валяться дома, как сейчас, пока он ездит.
— Негодная ты нагайка! — вскрикнул упрямо Кривой Аллаяр. — Хорошую нагайку добрый хозяин не выпустит из рук ни конный, ни пеший, ни за столом, ни в постели, когда с женой спать ложится.
— Это верно, — согласился Аманлык, вновь задумываясь над тем, почему Маман не взял его с собой. — Однако тебе скажу: Оразан-батыр завещал Маману примириться…
— Врешь! Никогда не поверю! Срамишь память Оразан-батыра. Я плюю на тебя за это. Поди сюда…
Аманлык подошел, и Кривой Аллаяр плюнул на него, и Аманлык не посмел смахнуть со своей рубашки плевок.
По чести говоря, Аманлык готов был руку поцеловать Аллаяру за эти слова. Все в ауле недоумевали, почему Маман медлит. А Избасар-богатырь, джигит с шеей и спиной как у буйвола и лицом обиженного ребенка, в открытую ругательски ругал Мамана. Пудовые кулаки не разжимались у Избасара от неутоленной злобы. Руки чесались — схватить за горло подлого кун-градца Куланбай-богатыря. С тем Избасар и пошел, когда Маман его позвал. А вместо того… нянчились с русским туре, словно на посмешище людям… И чем, скажите на милость, привадил и подкупил Мамана непонятный, пугающе мягкий Митрий-туре? Зеленым камзолом, что ли? Трус Маман, трус!
Так думал не один Избасар. Что же тогда думали о Мамане кунградцы? При этой мысли Аманлык опустил голову, не осмеливаясь поднять глаз на Кривого Аллаяра.
Вышли на луг, где коротышка Бектемир и малыши пасли гунана. Гунан был взнуздан. Кривой Аллаяр стал было разнуздывать его, когда со стороны аула донеслись крики и топот. Несколько джигитов выскочили на конях из аула и поскакали по грязной дороге, размахивая над головами дубинами и улюлюкая, будто в погоню. Им вслед бежали по лужам детишки, оглядывались женщины, а старики брались за бороды и покачивали головами. Лихо полетели джигиты, как напоказ. Впереди скакал на высоком коне восьмипудовый Избасар-богатырь.
— Куда это они? — проговорил Аманлык с новым ревнивым подозреньем, что джигитов опять позвал Маман, а его не позвал…
Затем поблизости послышались охи и вздохи, стоны усталости и досады. Из-за зеленого пригорка показался хилый старичок с теленком на руках, завернутым в полу чапана. Вплотную за ним плелась корова, мыча и то и дело норовя лизнуть теленка. Видимо, она недавно отелилась. Белая борода старика была измарана желтыми пятнами.
Сироты подняли веселый гам, узнав Ешнияз-ахуна; его особо почитали в ауле с того дня, как он на свой страх и риск задержал послеобеденную молитву до предзакатной, но сейчас — как не прыснуть от смеха! Чалмы на его голове не было, она срамно висела на рогах у коровы, а он думал, бедняга, что ведет корову, привязав за рога чалмой.