Сказание о Маман-бие
Шрифт:
— Благодарим, приедем… и где сеют слезы, да пожнутся радости!
Останется в памяти народной и в сердце Мамана этот той, дни самой яркой в его жизни радости и дни его невысказанной и никем не разделенной боли.
Он любил девушку, похожую на красный тюльпан. Из песен и сказаний он знал, что великим героям судьба дает жен, которые способны полжизни ждать своего суженого и умереть, не дождавшись. Стало быть, он не из тех героев, которых судьба награждает необыкновенной женщиной, единственной любовью. Именно в час высшего счастья Мамана его избранница соглашалась отдаться другому… Пусть это будет щепоткой соли на том хлебе, который Маман взялся испечь. Он подпояшет свое счастье этой болью. Мужчина должен быть подпоясан…
Той разворачивался бурно. Гостей прибыло множество — едва ли не половина Малого жуза. Гостей разбирали аулы всех родов, встречали как родных, носились с ними как с детьми. В дни великого торжества улыбнешься и недругу, задавив в себе неприязнь. Шли мимо будущего города Жанакента купцы бухарского эмира с верблюжьим караваном. Прежде с них содрали бы пошлину, а теперь зазвали в гости. Верблюдам и коням подали не сено, а овес. Купцы остались пировать с черными шапками и казахами. Ни одного дома не осталось без гостя. Кухни и очаги дымились, точно в пожар. Радушие было мало сказать щедрое — разорительное. Но хозяева не сетовали, веселились. Для бедняка нет выше чести, чем принять богатого гостя с треском, с шиком, зарезав последнюю овцу.
Начался той со свадебного обряда. И Аманлык и Акбидай, и Мурат-шейх и Айгара-бий не улыбнулись до тех пор, пока не поздравил и не одарил новобрачных Маман-бий. А когда он это сделал, все засмеялись со слезами на глазах. Слизывал слезы с улыбающихся губ и Маман. Улучив минуту, Айгара-бий сказал Маману: — Я все понял, сын мой. Она тебя не стоит… Что бы ни было, для меня ты всегда будешь любимым сыном, если ты не против… Диву даюсь, какой ты честный человек!
Маман слушал его с искаженным судорогой лицом, не умея скрыть боли и презрения к себе. Душа его ползла, извиваясь ужом, по пыльной земле, по затоптанным следам Акбидай, которую уводили в белую юрту новобрачных. Сейчас туда войдет другой мужчина, и девушка бросится ему на шею. Маман словно подглядывал за ними, потеряв стыд.
Подошел, спасибо ему, Мурат-шейх и увел Мамана с глаз людских со словами:
— Кого господь любит, того и наказывает.
А потом перенесся круговорот тоя на обширные луга близ будущего города Жанакента. И вознесся в небо вихрь, покатился гул землетрясенья. Пришла госпожа веселья и слуга печали — Музыка. Сыскались такие мастера и искусники, каких вроде бы и не знавали в этих убогих и прекрасных краях. Человечьим голосом запел кобыз, степная скрипка, зазвенел дутар, соперник гитары и домбры, затрубил сырнай, засвистел по-птичьи глиняный упшелек, заблеял нежно, трогательно бала-ман, степная волынка… Начались состязания. Вышли на поле борцы, люди-львы, с бугристыми спинами, могучими животами и ляжками, толстыми, как бревна, запыхтели, зарыкали, перебрасывая соперника через плечи, подобные жерновам. Следом за ними соткнулись рогами бараны, замелькали острые, как ножи, шпоры боевых петухов. Но все затмило козлодранье, ибо это игра конная, а степняки рождены и помирают на коне. Туча всадников на злющих, нравных и многоопытных жеребцах закружилась, забурлила вокруг тушки козла с такой дикой, свирепой страстью, что, казалось, засосет весь той в свой чудовищный омут. Удалась и байга — многоверстная скачка на отобранных, лучших конях, у которых, что греха таить, одна судьба: раз-другой проскакать полсотни верст единым духом и сойти с круга, если не пасть, на последнем рубеже. Были еще бега на верблюдах. И наконец охота с ловчими птицами — с беркутом на лису, с соколом на голубя. Соколы взлетали стремительней, стрелы, падали, как темные молнии. Один, большой, белоснежный, с царственным взглядом, из уфимских соколов, которые почитались за лучшие, разбился, взяв голубя у самой земли.
Не отстали и русские: казаки показали рубку лозы — виртуозную.
Сказочный был той! Как в дастанах… Праздновали без передышки, днем и ночью, а когда сваливались без ног и задремывали ненадолго, то думали, задремывая, что и этот той тоже увековечится в дастане.
Маман был повсюду. Его хотели видеть, слышать, угощать и свои и гости. Его звали и друзья, и завистники. Лестно было зреть человека, который появлялся ру ка об руку с русским офицером и вполне мог бы лопнуть от спеси, но не лопался.
Мамана пробирала дрожь. Близилась пора расставанья. В его двадцать три года ему бы — есть мясо, пить кумыс, ласкать молодую жену, а на тоях в честь больших людей и великих событий — нырять в омут козлодранья или терзать смычком струны кобыза. Однако ему суждено иное. Исполнилась его сокровенная мечта. Он уже побывал на ее рубеже — в Орске. Теперь ему предстояло твердой ногой переступить рубеж, пройти через всю необозримую Россию, от края до края, дойти до стольного града царя Петра и встать перед лицом его дочери. Но как, оказывается, нелегко разлучаться с отчей землей!
Здесь, на этой земле, он пережил годину белых пяток и осиротел, здесь его побивали камнями и на его глазах зарезали отца, здесь он сам предал лихой смерти друга и своей волей отдал невесту. Здесь горькой воды больше, чем сладкой. Здесь самые свирепые зимы и самые жаркие лета. Здесь нет мира, но нередок голод и мор, и нищих не сочтешь. Много на свете земель богаче отчей земли. Но нет ее дороже. Она, как мать, одна.
Настал день проводов. Тысячи людей собрались на том месте, где сооружались главные ворота города Жа-накента со стороны большой караванной дороги. Встали у ворот есаулы с секирами. Затрубили длинные трубы.
Показался Гаип-хан в окружении братьев, сыновей и есаулов, а с ним поручик Гладышев с толмачом и казаками. Следом ехал Маман-бий, справа от него — Мурат-шейх, слева — Рыскул-бий, сзади — Пулат-есаул, тоже со свитой биев, есаулов и аткосшы, среди них — Избасар-богатырь, двое русских пленных.
На, рослом двугорбом верблюде, покрытом красным ковром, увидели ахуна Ешнияза. Хан кивнул ему, и тот развернул перед собой сияющий белизной бумажный свиток и стал читать певучим голосом, как суры Корана: «Сим направляем благословенной великой царице Елизавете Петровне наше приветствие и всепокорнейшую просьбу… Слово о том, что народ Страны Моря Нижние Каракалпаки изъявляют желание быть в подданстве у великой царицы…»
Слушали затаив дыхание. Ответили долгим шепотом, точно на моленье:
— Маман мудр… Кто на него смотрит косо, да лишится глаз… Кто встанет на пути, да сломает себе шею… Он едет к нашим старым друзьям… Он не даст в обиду наших детей… Пусть возвратится живой-здоровый…
Вдруг в ясном небе прокатился гром, и люди шарахнулись в стороны. Это казаки дали залп из трех ружей.
Зычный голос пронесся над притихшими толпами черных шапок:
— Дорогу откройте!
Толпы расступились, давая дорогу Маману. Он поклонился, встав на стременах, на все четыре стороны, всему народу. Тронулись в путь. Толпы сомкнулись и потекли следом.
А над головами людей, конных и пеших, взметнулась в небо туча птиц из ближнего леса, они снялись с гнезд и понеслись над дорогой Мамана, как в пору больших перелетов. Обычно весной в этих местах все ветры с запада, сегодня дул ветер с востока, провожая Мамана. И лес, и кусты, и травы клонили головы и протягивали руки ему вслед, прощаясь и благословляя.
Долгое время, многие версты тянулись за кавалькадой Мамана толпы всадников, кружась, подобно гигантскому хороводу. Джигиты спешивались и поочередно, бегом, вели в поводу коня Мамана, а также коня Пулат-есаула, а из коляски Гладышева выпрягали коней и толпой, с гиком катили ее непременно в обгон верховых. Джигитовали, пели песни. Казаки стреляли в воздух. И то джигиты, то аксакалы выскакивали вперед и кричали Маману, словно заклинания: