Сказание о Маман-бие
Шрифт:
— Что с тобой? На тебе лица нет. Где же твоя молодость?
— Слег бедняга Аманлык…
— И ты у него просил прощенья?
— Нет.
— А он у тебя?
— Нет.
— Ну, и то хорошо, что вернул коня, — сказал Мурат-шейх, ущипнув свою бороду. — Сообразил, где его место.
Но Маман с силой ударил себя кулаком в грудь. Мурат-шейх закрыл книгу, чувствуя неладное.
Что ты еще надумал? Что еще хочешь попортить?
— Ничего особенного… Свою жизнь, — ответил Маман.
— Ага, и, конечно, с моей помощью?
Маман встал на колени и поцеловал руку шейха.
— Не откажите… Без вас нельзя. Обещайте мне, заклинаю вас, обещайте! Это благое дело.
— Бла-гое? Говори. Маман насупился.
— Я сколько раз привозил вам приветы, поклоны от Айгара-бия. Нравится мне его аул. Что за люди! У нас таких нет. Мне его аул ближе нашего с вами.
— Хорошо говоришь, сын мой, — отозвался Мурат-шейх. — Что верно, то верно. Из-за таких казахов, как Айгара-бий, можно полюбить даже Абулхаир-хана.
— С такими казахами сам бог велел породниться, — сказал Маман.
Ты думаешь? Есть у тебя… на примете?
— Есть… одна девушка… дочь Айгара-бия… Я ее буду любить до смерти.
Вздох облегченья вырвался из груди Мурат-шейха.
— За чем же дело стало? Сын мой, родной ты мой!
— Дело за вами. Больше никто не сумеет…
— Сосватать, что ли? Кто же не сумеет?.. Со всей моей радостью! Может, женатый, ты у нас остепенишься… Девушка славная.
— Шейх-отец, надо отдать ее за Аманлыка. Ему сватайте.
Лицо Мурат-шейха перекосилось, как будто он глотнул настой полыни.
— О господи… Поистине только этого сраму недоставало моей седой голове… Она же твоя невеста! Или ты не мужчина?.. С какими глазами прикажешь мне явиться пред очи Айгара-бия — просить невесту Маман-бия в жены его слуге? Чего хочешь, безумец? Этой ценой — подольститься к нищему? Или, может, этакой карой — покарать себя?
— Не знаю, как сказать… Я решился, отец. Помогите, отец.
— Поди прочь с моих глаз. Не могу тебя видеть. Урод! Скопец! — закричал Мурат-шейх.
Маман ушел и до поздней ночи бродил по степи. Кажется, его искали… Он укрылся в зарослях турангиля. И думал он со светлой горечью, совсем по-стариковски, думал о том, что, потеряв одну женщину, им избранную, вряд ли он найдет другую, так же, как Оразан-батыр, его отец. Есть такие среди людей, есть среди зверей, есть во всем живом мире, сотворенном всевысшим: не скопцы, не уроды — однолюбы… Думать так было легче. С этой мыслью можно было жить.
17
Последний разговор с Гладышевым не шел у Мамана из ума. Вот какая петрушка… То, как рисковал Митрий-туре, отказываясь от охраны, Мамана уже не удивляло. За его храбростью стояла сила несметная. Удивляло то, как рисковал Гаип-хан, собираясь принять джунгар-ских нарочных. Этот храбрец — несравненный, у матери удой молока унес. Схватить бы его за руку!
Избасар-богатырь ходил по пятам за Маманом, заглядывая ему в глаза. Что, если и нам рискнуть? Изба-cap — не великого ума, но надежен, как скала.
— Скучаешь? — спросил Маман. Тошно. Не смотришь на нас.
— Есть дело как раз по тебе. Езжай в гости… к Ну-ралы-баю…
— К которому?
— В ханский аул.
— Не поеду. Нуралы-бай скряга. Заместо угощенья поведет с собой навоз возить.
— Это нам и надо. Сиди у него невылазно. Слушайся во всем, чтобы он был тобой доволен. И не проспи!
— А что? А что?
— Как только пожалуют к Гаип-хану гости, обязательно он пришлет к Нуралы-баю за мясом.
— Известное дело.
Так вот, отнеси хану сам барашка…
— Зачем? Не буду. Не стану.
— Слушай, что говорю. Если гости знакомые, уйди с миром. Если нет, скачи, не жалея коня, днем или ночью, найди меня, где бы я ни был… И держи язык за зубами, если дорожишь своей и моей головой. Чуешь, что я тебе доверяю? Больше ничего не скажу.
На детском лице Избасара изобразилось страдание. Он ничего не чуял, но помирал от любопытства.
— Когда ехать?
— А разве ты еще не уехал?
Избасар-богатырь ухнул, как филин, и побежал бегом к своему коню, сотрясая землю буйволиным топотом. Для начала недурно!
Далее, не теряя времени, собрался в дорогу и Маман, благо Мурат-шейх не подпускал его к себе близко. Маман поехал к Рыскул-бию.
Как и следовало ожидать, в ауле кунградцев была неразбериха. До дела руки не дотягивались. Клятвенное письмо? А что это такое? С чем его едят? Слыхали, слыхали про почин ябинцев! Тем хуже для ябинцев и для письма.
Рыскул-бий встретил Мамана в растерянности. Бойкий Байкошкар-бий и его люди просидели два дня и две ночи, привязанные к арбе, но ума не набрались, набрались желчи. И понятно, нашлись у них единомышленники, и те тоже озлились. Байкошкар-бий собрал при Есенгельды дюжину джигитов, послал их в степь, подальше от аула, и держал эту бражку, как кулак за спиной. Велено было Есенгельды сыскать дружков среди ктайцев и мангытцев, умножиться сверстниками и напасть, но не на старого беркута, а на Мамана. Побьют смертным боем Мамана, опозорят его, — это и будет зарез Рыскул-бию.
Услышав, чем занят Есенгельды, Маман тотчас поднялся из-за дастархана, за которым с почетом и лаской принимал его Рыскул-бий. Хотелось Маману сказать: и вы жалуетесь мне, ждете помощи, не сомневаясь, что я вас выручу, вы, искавший моей смерти и утешенный смертью моего отца! А в глубине души, даже вот в эту минуту слабости, чего вы жаждете больше всего? Чтобы я погиб… Но Маман сказал не колеблясь:
— Успокойтесь, уважаемый. Я им доставлю такое удовольствие: явлюсь к ним сам.
— Но, сын мой… Ты один-одинешенек. Я пошлю тебя проводить.
— Никого мне не надо! Дайте Есенгельды. Дайте полюбить его, как родного брата…
— Прости меня, сын мой.
— Пусть бог вас простит, уважаемый.
Затем Маман поехал в степь и под вечер отыскал Есенгельды в известном всем охотничьем логу, где укрываться означало то же, что мозолить глаза. Бражка его явно приумножилась. Маман насчитал человек двадцать. Джигиты сидели у костра, жарили фазанов. Но незаметно было, чтобы они уж очень веселились.
Когда подъехал Маман, все вскочили, заметались, прячась за спины друг друга, сбились в кучу, как цыплята, когда налетает ястреб. Лишь Есенгельды стоял, выпятив грудь и подбоченясь; перед Маманом, рослым, не по годам матерым, он казался подростком.