Сказание о Маман-бие
Шрифт:
Аманлык отшатнулся в испуге, выпучив телочьи глаза, подняв к лицу руки, словно ожидая удара и не смея от него закрыться. И тут же, рядом с ним, упала в ноги всевластному гостю маленькая Алмагуль, забилась, как подбитая стрелой серая куропаточка.
— Отец милый… отец милый… не прокляните брата моего!
Мурат-шейх тяжко вздохнул. Выплеснул из пиалы недопитый остывший чай.
— Встаньте, дети мои, встаньте. Вас не виню. Вижу, что нет тут никаких ваших козней… Одна эта окаянная лютость Мамана над самим собой. Суждена ему мука не человечья и радости не людские, а те, кои он сам себе назначит, прости и помилуй его, господи!
— Не ругайте его, отец милый… слышите меня? — пролепетала Алмагуль, и взгляд ее сияющих недетской скорбью глаз невозможно было видеть равнодушно, им невозможно было отказать.
— Слышу, дитя мое, повинуюсь, — проговорил Мурат-шейх. — Но послушаюсь и его… Его слово — как спущенная с лука стрела. Назад не прилетает. Сперва выдернуть ее надобно из моего сердца… Готовь, сестрица, своего брата. Готовься, сын Данияра. Соберемся с духом, поедем к почтенному, доброму другу нашему Айгара-бию… Разоримся на калым! Привезем тебе девушку.
Недели две спустя, близ полудня, Аманлык подал Маману коня с такими словами:
— Едем скорей. Зовет тебя Митрий-туре.
— Куда? Где он?
Не знаю.
На окраине аула их ждал с загадочным видом Изба-сар-богатырь. Он проводил их в горы. Там, в каменистой лощине, ждал Мансур Дельный, толмач. Вчетвером поехали дальше и по ту сторону хребта, на опушке леса, увидели знакомую пароконную коляску. Около нее, по зеленой лужайке, похаживал поручик Гла-дышев.
Гладышев обнял Мамана, расцеловал трижды, по-русски.
— Жив?.. Разбойная твоя душа!
— А вы… жив? — ответил Маман по-русски.
— Вот видишь, не мог проехать мимо, не повидав тебя. Ты разошелся, однако! Неужто рука не дрогнула? Правду сказать, когда ты мне в Орске грозился этим делом, я еще не видел, с каким лиходеем связываюсь. Сударь ты мой, а ведь послов не куют, не вяжут, не рубят, а только жалуют. Они неприкосновенны. Они представляют царственную особу.
— А разве это послы? Это лазутчик! Его послала година белых пяток. Ей сюда хода нет, баста.
— Круто, сударь, круто. Джунгары уже не те…
— И мы, черные шапки, не те.
— Думаешь?
— Знаю.
— Дай-то бог. Помогай бог. Иван Иванович Неплюев желает тебя видеть.
— Еду!
— Легче… легче на поворотах… Ты не лазутчик. Ты посол! Я за тобой припожалую, провожу как следует быть. Скажи, верно ли, что у тебя расстраивается свадьба?
— Откуда вы знаете?.. Моя свадьба будет в России. Я отдам свой калым царице Елизавете.
— Вот как. Ну, будь здоров. Держись.
— Хорошё, — сказал Маман по-русски.
18
По великой сырдарьинской долине, испещренной благодатными оазисами и дикими дебрями, в которых о ту пору водились полосатые и безгривые азиатские цари зверей, пронеслась весть: принимаются люди возводить новый город. Будет в городе основа основ — мечеть каменная, с минаретом до неба, а со временем — много мечетей. Стоять новому городу на сплетении
древних караванных путей, облюбованных веками, а стало быть, жить века, ежели не родит земля нового Чингисхана, убийцу народов и городов.
Некогда здесь, в низовье Сырдарьи, уже стоял город и назывался он Жанакент, то бишь Новый город или Новгород, как докладывали об этом Гладышев и Муравин… Он был разрушен до основания. Величавая угрюмая пустошь с рубцами и бородавками холмов и холмиков, похожих на могильные, — вот все, что от него осталось. Хан Абулхаир задумал воскресить Жанакент и тем удивить мир. На порядочное время отвлекло мастеров и подручных строительство Орской крепости. Ныне дотянулись руки до Жанакента, и камень, который тесали русские пленные в ущелье, близ аула ябы, пошел наконец в ход.
Начали в удобное время — задолго до уборки урожая и перекочевки скота с летних пастбищ на зимовку. Тысячи черных шапок запестрели среди мертвых руин, а к руинам протянулись прямые дороги ото всех аулов. Цепи людей, вереницы повозок. Везли на арбах камень, несли с берега реки в мешках и в полах чапанов глину. И походила древняя пустошь на ступицу, а дороги — на спицы грандиозного колеса незримой арбы, которую катил в будущее людской труд.
Дни — самые длинные, летние. Жара палящая. Работа — от зари до зари, до полного изнуренья. Все вручную. Люди и тягловый скот, лошади, ишаки трудились в непросыхающем поту. И казалось, что и глина, и камень, и арбы, и земля на дорогах — тоже в поту. Среди пеших метались конные, размахивая нагайками. Стоило пешему замешкаться или присесть — подскакивал конный и поднимал его на ноги нагайкой, подгонял бегом. И конные и их нагайки — в поту. Некогда напиться, некогда справить малую нужду. Кони останавливались для этого, люди — на ходу. Лишь в полдень, когда степь кругом замирала от зноя, ни мышь не пробежит, ни птица не пролетит, дозволялась передышка, долгая для бездельника, краткая как миг для труженика. Называлась она обедом. Люди и скот устремлялись в редкую в степи, прозрачно пятнистую тень, ложились бок о бок, обдавая друг друга жаром. Жевали что бог пошлет. Засыпали мертвецким сном. Люди стонали и бредили во сне. Им снилось райское питье — горячий чай, прохладный кумыс.
Чай и кумыс пили бии под тенистыми навесами ша лашей и шатров. Бии все здесь. Здесь и сам Гаип-хан. Они также в поту. Лежа на кошмах, опершись о подушки, они разили друг друга велеречием, томясь и изнемогая в рассуждениях о том, какое великое дело делают. Да, о да! Людям надобно жилье. Народ должен быть доволен. Каждый из каждого рода должен почитать за честь заложить в новый город свой камень, свой ком глины. Бии строили себе дома. И часто слышался рыкающий голос Гаип-хана. Гаип-хан кричал конным с нагайками:
— А ну, поднимите вон тех… вон того… Дай-ка им от меня, от моей щедрости… А ну добавь, добавь, чтобы я слышал! Не слышу…
В азарте хан выскакивал из тени шатра и визгливо хохотал, слыша крики боли и слезные жалобы.
А толки о том, что на уме у хана Абулхаира, ходили двоякие. Одни заверяли, что хитрый Абулхаир — в тайном сговоре с русскими и что русская царица самолично благословила возводить Новый город, — это уж как пить дать! Другие твердили, что хан Абулхаир много лукавей и погнал каракалпаков таскать камень и глину, чтобы согнуть народу спину, чтобы народ голову повесил и потерял бы охоту грезить о своей воле под рукой дочери Петра, — и это походило на сущую правду. Коварство Абулхаира на коне не объедешь.