Сказание о Маман-бие
Шрифт:
Дойдя до мазара, Маман положил свою ношу под глинобитной, беленной известью стенкой и сел рядом, повесив голову между колен. Он словно не видел, сколько народу стояло вокруг, терпеливо ожидая, пока он отдышится. Лишь однажды он вскинул голову и прижал руку к груди, как бы вспомнив что-то и заверяя в чем-то. И у всех разом посветлели лица, потому что слегка посветлело лицо у него. Он увидел Сейдуллу, а с ним Избасар-богатыря и семерых джигитов, наскоро одетых, обутых. Избасар держал в руках чистую холстину, а Сейдулла — Коран.
Потом Маман пал на колени и стал разгребать землю руками. Но подошли
Она была раскрыта. Маман смотрел в нее, беззвучно шевеля губами. И людям казалось, что он ее читает. Маман не различал ни одной строки и не прочел ни одного стиха. Но люди не расходились и всё смотрели и смотрели, как он читает божественную книгу…
Много позднее, когда за версту от холма уже не было ни души, к мазару, крадучись, с разных сторон подошли сироты. Осмотрелись, по-птичьи крутя головами, и уселись у свежей могилы.
Не поспел Мурат-шейх простить Маману его дерзкое самовольство, как пришлось шейху одобрить новое, пожалуй еще более дерзкое.
— Хочешь отдохнуть? — спросил Мурат-шейх, когда Маман напился чаю и поел.
— Я ваш ученик, шейх-отец. Вы учили всегда: хлеб пеки, пока жарко в печи.
Тогда готовься. Велю созвать биев. Будешь с ними говорить.
— Велите собрать аул, — возразил Маман. — Всех достигших совершеннолетия… У той арбы, к которой был привязан Избасар-богатырь.
— Зачем?
— Буду говорить с народом.
— Что за страсть, что за интерес, — воскликнул шейх, — баламутить простой люд, мараться об черную кость!
Так учил отец.
Мурат-шейх раздраженно и растерянно развел руками:
— В который раз дивлюсь твоему уму. Но разве отец не учил тебя, что есть дела, в которых к месту и хитрость и лукавство?
— А сам он умел хитрить, лукавить? — спросил Маман.
— Погубит тебя твоя прямота!
— Нож хорош кривой, меч хорош прямой, — сказал Маман.
И вот какая оказия… Мурат-шейх был вконец раздосадован, больно задет, но сделал так, как хотел Маман. В обеденный час, то бишь в полдень, по зову шейха собрались все взрослые мужья рода. Было много конных, ибо хозяева пешком не ходят и на сборах сидят, но — куда больше пеших, которым должно стоять, когда сидят хозяева. Надо всеми возвышалась круглолицая голова Избасара-богатыря.
Маман говорил о русских. Он говорил, что черные шапки — лес дремучий, былинный, на великом рубеже. Но еще один такой пал, как в годину белых пяток, и не увидишь тени от живой листвы, засыплют пески обгорелые пни, останется только дивная сказка о том, какой был здесь некогда лес. Спасение одно и надежда одна: русский караул, богатырская застава. При русских не страшен никто — ни павший с гор поднебесных джун-гарский стервятник, ни Абулхаир-хан, ни Аю-хан, водитель калмыков, вековечных гонителей. При русских — мир. Когда нет мира, не любят женщин, их насилуют, а без любви не рождаются дети, которым отдашь последний кусок хлеба.
— Братья, отцы… я не в поученье вам… я на ваш суд… — сказал Маман. — Дело ли я говорю?
В прежнее время, еще вчера, кто из пеших решился бы открыть рот до того, как обмолвился его хозяин? У старшего — голос, у младшего — эхо. Вии — и те дождались, пока заговорит Мурат-шейх. Но сегодня ответил Маману не шейх, а его аткосшы.
— Дело, сынок, дело, — сказал Сейдулла. И при этом бии поморщились, а их холопы улыбались.
Никого никогда так не слушали в ауле рода ябы, ни шейха, которого любили, ни хана, коего страшились, Маман увлекся, как в доме Айгара-бия, рассказывая — и про того купца с потешной пушкой, который вместе с Оразан-батыром отвел от Сырдарьи войну, и про тайного советника, которого хвалил царь Петр, и про Мит-рия-туре. А простолюдье Мамана расспрашивало. Чернота, голота с ним разговаривала.
У многих, понятное дело, бегали глаза, многим было не столь лестно и занимательно, сколь боязно и беспокойно. Но задавали тон другие.
— Не обманут русские? Им какая выгода? — допытывался Сейдулла.
— А какая нужда им обманывать? Им нас слизнуть — как медведю муравья… А выгоду — бог даст, отец, как не будет войны. Мы — дорога большая, в Индию!
— Почем ты знаешь?
— Знаю от них.
Сейдулла с сомненьем прищурился:
— Скажи слово по-русски, для примера… Маман сказал:
— Сарь Петыр крепко любит купес, не любит дурак.
— Что это значит?
Маман обнял Сейдуллу, смеясь:
— Это значит: привет вам, почтеннейший.
Что же ты скажешь русской царице, когда поедешь послом?
— Скажу, как сказал ее наместнику: хотим держаться за твой подол, раз ты дочь царя Петра.
— А она дочь? Не было у него сына? Беда какая… — проговорил Сейдулла простецки-жалостливо, словно о своем одноаульце.
Бии не удержались от смеха, но смех был как будто бы не злой.
Маман с горячим ожиданьем смотрел на Мурат-шейха. Неужели ему не по душе эта теплота, семейная, братская? Сейдулла угадал желание Мамана. И задал наконец вопрос самый главный:
— А что сказано об этом в книге? Должно быть в ней сказано! — Он имел в виду, конечно, ту книгу, единственную, в которой говорится все обо всем.
Мурат-шейх словно ждал этого вопроса. И у Мамана дрогнуло радостно сердце, когда шейх, оглаживая бороду, причмокивая со вкусом, сказал:
— Послушайте, дети мои, притчу. Она о наших пращурах, написана на их костях. Кости их истлели давно, притча жива… Спрашивает однажды, будучи в наших краях, некто: почему у этого народа головы повернуты на закат, почему глаза желто-рыжие? Другой отвечает: жил этот народ неблизко отсюда, жил с друзьями заветными. Ветер судьбы разлучил их, бросил меж ними пустыню и море. С той старинной поры смотрит этот народ на закат, ожидая увидеть тех друзей. И оттого, что так долго смотрит, глаза стали желто-рыжие… Почему эта притча жива? Потому что мы с вами живы, дети мои. Этот народ — мы, черные шапки, а друзья — русские. Мурат-шейх умолк. Молчали и конные и пешие, словно бы раскусывая смысл притчи: некто спрашивавший и другой отвечавший, стало быть, не из нашей плоти, они небожители, а притча, надо понимать, написана не только на костях пращуров, давно истлевших, а в божественной книге.