Сказание о Маман-бие
Шрифт:
— Вот что на уме у великого хана, потому что вы и ваш род милы его сердцу.
Рыскул-бий мысленно усмехнулся. В отличие от простых смертных, думал Рыскул-бий, то, что мило сердцу хана, он пожирает, как дракон, — самых красивых девушек в известной арабской сказке. Что же сей сон значит? За что такие посулы?
Гость также усмехнулся, в отличие от хозяина, не таясь. И повел речь о том, как плохи, неверны, коварны люди рода ябы, а всех плоше один из них, самый молодой и нахальный, их избранник и любимец.
Рыскул-бий едва не вскрикнул, шлепнул себя ладонями по лбу, благо это не было замечено в свете сальной свечи, догоравшей посреди юрты. Господи, помилуй! Что тут голову ломать? Стало быть, и этому дракону — подай самую красивую, чтобы ее сожрать. Только и всего.
С пониманием, которое можно было принять и за согласие, Рыскул-бий сказал:
— Мы преклоняемся перед величием хана, не проронив ни слова, гости мои.
— Тогда и нам можно спать спокойно, — грубовато-дружески ответил рябой.
С тем расстались до утра. Рыскул-бий едва добрел до самой постели. Сердце выпрыгивало из глотки. Голова разламывалась от боли. Зато почивал безмятежно сын Турекул. Здоров, как племенной баран; в башке — бараньи мозги. Юрта сотрясалась от его молодецкого храпа. Никогда, как бы ни был утомлен или взвинчен, Рыскул-бий не проклинал сына. А тут — не стерпела душа:
— Чтоб тебе с места не встать, дай, боже!
Сын, единственный, был отвратителен, как падаль. Старик пнул его ногой в затылок так, что тонкий сафьяновый ичиг скрипнул. Но Турекул лишь всхлипнул младенчески и заскреб затылок всей пятерней, не просыпаясь. Беда, страх, когда нет сына. А когда сын — дурень? Есть ли одиночество горше, мучительней?
Ночь прошла без сна. Утром жена, войдя к Рыскул-бию и намеренно молодцевато присев на одно колено, охнула, увидев его лицо.
— Плакал?.. Мой бек! Разве не все у нас живы-здоровы?
Он вяло отмахнулся от нее. Может, и плакал. Разве старость — жизнь?
Гости за чаепитием заметили перемену в хозяине, но истолковали ее, как им хотелось.
— Хан кунградский, — сказал рябой вкрадчиво, — ежели вы решились, мы будем счастливы обрадовать великого хана. Час неминуемый, неотвратимый близится. Неужто старый беркут упустит… неужто не сломает хребта той черно-бурой лисе?
— Что за лиса такая? — спросил Рыскул-бий угрюмо.
— А та, которая бежит издалека, полгода бежит, якобы с цыпленком из русского курятника… и которая сызнова зануздает вас, коли добежит до дома!
— Сызнова, говорите?
— Коли упустите время… Выгнали вы ихних угодников, мангытцев, пора браться за самих ябинцев, пока они за вас не взялись.
— Вот что, гости мои дорогие, — сказал неожиданно Рыскул-бий с утомленным вздохом, — не сбивайте меня с толку, не морочьте мне голову, приняв мое чистосердечное угощенье.
— Однако и вы в душу не плюйте гостям, посланным вам на счастье, — осторожно возразил рябой. — Ежели великий хан покроет полой своего халата голову хитроумного Мурат-шейха, вы, кунградцы, будете у рода ябы пасти скот. Погонят жен и детей ваших по милостыню, а джигитов — рыть арыки.
— Ежели так повелит наш шейх, — перебил Рыскул-бий, — так тому и быть. Когда левая рука слушается правой, разве это зазорно? Хуже, когда руки врозь, а ноги бегут, куда тянет не голова, а задница.
— О! Далеко же вы ушли, хан кунградский! Из этакой дали не расслышишь, ваш ли это голос? — язвительно выговорил рябой. И вдруг вскипел:-Старый кобель! На кого осмеливаешься брехать? Что на пользу, что во вред — сослепу уже не видишь?
— Вы мои гости. Что ни скажете, все снесу, — молвил Рыскул-бий с кроткой улыбкой, которая говорила, что он не удивлен: ожидать не ожидал, но и исключать не исключал; знал, кого принимал.
По-видимому, и гости были не слишком озадачены, готовы и к тому, и к этому. Рябой сказал, шипя, как камышовая кошка:
— Хорошо. В свой срок сочтемся. Проводите нас по крайней мере как подобает.
— Позвольте, я приглашу биев, джигитов…
— Нет, уж увольте, никого!
— Как прикажете, уважаемый, — отозвался Рыскул-бий, даже несколько польщенный.
Гости отбыли внезапно, как и прибыли. Провожал их лишь Рыскул-бий, и в этом был усмотрен особый смысл. Стало быть, дело такое, коему не надобно огласки, дело не пустячное: о пустяках и ханы любят пошуметь.
Бии опять всем скопом, во главе с Байкошкар-бием и Есенгельды, вломились в дом Рыскул-бия — без спроса и зова, с оскорбительной развязностью, и принялись за саркыт, угощенье с гостевого стола, дожидаясь хозяина. У хозяйки текли слезы по блеклым, иссохшим щекам от обиды и гнева.
Но бии не дождались хозяина. Не вернулся он и на другой день. Бии крепко осерчали, потому что нетрудно было догадаться, куда он подевался. Полетел, знать, к Мурат-шейху. Вот с кем пожелал хан кунградский держать совет: не со своими биями, а со святым отцом, давно протухшим, как и сам хан кунградский.
Однако минула неделя, — Рыскул-бий не возвращался.
Посольство Мамана тем временем встречало в пути раннюю зиму. Волгу перешли по льду. В Заволжье застряли. Буран, многосуточный, стер с лица земли дороги, обратил день в ночь.
У всех было неспокойно на душе. Томила и Мамана неотступная мысль: как-то теперь они пройдут по земле Малого жуза, сквозь летучие кордоны бесстыжих нукеров Абулхаир-хана?
Невесело было думать об этом. Но все же Маман был счастлив. Он ступил на вершину своей жизни. Он вез своему народу Грамоту великой надежды.
Мудрецы утверждают: мир божий построен так, что человек, даже испытав в жизни счастье, уходит на тот свет, не успев понять за короткий свой век, что это такое — счастье. Оно, говорят, безбрежно, как небеса, и многолико, как людское море. Для одних счастье — звон золота, для других счастье — мечтания, самые беспредельные и сказочные, но светоносные и чудотворные.
Нетерпенье обуревало Мамана. Мысленно он уходил далеко вперед и в пространстве и во времени, и мечтания его были дерзновенны. Но версты и дни уползали надсадно медленно.