Сказание о Маман-бие
Шрифт:
И вот Убайдулла-султана словно прорвало. Он продолбил взглядом висок отца. Гаип-хан спросил:
— Что с тобой? Почему глаза красные? Что тебе нынче приснилось? Опять хочешь жениться? Так и скажи.
— Отец… а вы того… не перегибаете палку? Гаип-хан запустил ладонь под шапку. Ответил, позевывая, высокомерно:
— Зелен ты. Неспелая дыня.
— А вы?., а вы?., на кого надеетесь? Кому доверяете? Сына кровного боитесь! Помрете от одного страха.
— Ах ты… окаянный… грубиян! Мать твоя худая… Ты что, очумел? Язык тебе отрезать, что ли? Слезай с коня, проси прощения.
Убайдулла-султан помедлил, поерзал в седле и грузно сполз с коня, точно так, как это делал отец, но прощенья просить язык не поворачивался. Стоял с тоскующим взглядом.
— Ладно. Хватит. Садись. И запомни. Собаку, самую любимую, корми умеючи. Если у тебя свора, сумей потихоньку обделить всех, да не зевай. Жирная собака кусает хозяина. Заруби себе на носу, что человек — собака, а народ — свора собачья.
Убайдулла-султан громоздко взобрался на коня и набычился.
— Я туда хочу… Позвольте.
— Куда еще?
— Обратно к кунградцам. Поеду. Послушаю шейха… Что он скажет? Глядишь, — про Мамана.
— Невежа!
Гаип-хан смачно сплюнул и звучно высморкался. Все слышали его надменное: хынк-хынк… Это было запрещеньем, но Убайдулла-султан тут же повернул коня и послал его назад, махнув рукой людям из челяди отца. И по этому взмаху один за другим стали отставать и поворачивать за упрямцем, олухом слуги хана.
Гаип-хан онемел от гнева и испуга. Казалось, м а р г и я, приворотная трава, тянула сына прочь от отца. Убайдулла-султан торопился, щелкая нагайкой, и его породистый, кровный аргамак поскакал, как джейран. Следом припустились джигиты и живо скрылись из глаз.
Осмотревшись, хан обнаружил, что с ним осталось всего трое слуг, самых преданных, самых ленивых.
На ту беду роковой час пробил.
Ветер ослаб, снежно-песчаная буря утихла, блеснуло солнце и запрыгало в небе, то выскакивая из-за туч, то проваливаясь за их клубящиеся стены. Шейх ехал сутулый, горбатый, как будто у него сломался позвоночник, упираясь невидящим взглядом в холку коня. Когда же он поднял голову, чтобы вздохнуть и прокашляться, то увидел, что пологая гора вдали беззвучно дрогнула и заструилась светлым маревом, точно в знойный день. Потом он разглядел, что гора сплошь утыкана копьями, торчащими над конскими и людскими головами; гора шевелилась и ползла, как бы сбрасывая с себя пеструю шкуру, подобно исполинской змее.
Далее время уплотнилось.
— Что это? Кто это? Господи, помилуй! — загомонили джигиты.
Откуда взялись у старца силы? Он выпрямился. И откуда такое спокойствие! Голос не дрогнул.
— Враг, милые мои, враг… Это идет супостат каракалпакской юрты. Теперь держитесь друг за дружку, за землю. Набирайтесь духу, стойте до последнего издыхания.
— Сколько их! Сколько их! Как муравьев…
— И так. милые, бывает. Так только и бывает.
— Спаси, боже, оборони, боже…
— Не робейте. Я пойду с вами — один против десятерых.
Против десятерых… Так сказал немощный безоружный старик, но никто не усмехнулся, все это приняли за должное.
Сейдулла Большой подал голос, его развязали, сунули ему в руки дубину.
Правду сказать, Мурат-шейх опасался, что джигиты с ходу покажут неприятелю спину, ибо шли пошалить, а напоролись на войну. Однако молодые не побежали, а из старших, верить ли ушам, первым обрел дар речи Байкошкар-бий.
— Молодцы мои! И впрямь ваша доля — принять ответ за всю каракалпакскую юрту. Что скажете?
— А что? Не дадим топтать… — ответили молодые голоса.
Мурат-шейх заключил молитвенно:
— Пусть останется непогребенным тот, кто не умоется кровью врага!
И тут же принялся распоряжаться, чему никто не противился.
— Есенгельды, сын мой, возьми товарищей, скачи по аулам, упреждай народ, поднимай джигитов. Пусть все выходят, у кого сердце в груди, голова на плечах. Сделаем, что сможем. Схватим за руку лиходея Абулхаир-хана, пока не прибудет Маман…
— А он прибудет? А где он? А что он? Запоздалые вопросы.
— Он с нами… да поможет нам бог! Скачи, умный, храбрый сын мой, не думая о себе, не помня обиды…
Есенгельды буркнул себе под нос:
— Обиду только дурак не помнит. — Затем закричал, подбочениваясь:- А ну-ка, джигиты мои, за мной! Да будут довольны наши отцы!
Джигиты (Есенгельды сам-шестой) ускакали. Многовато, конечно, взял с собой людей, но это была его гвардия.
Осталось около сотни джигитов, смехотворно мало в сравнении с тучей конников, которая сползала с горы. И все же кунградцы медленно растеклись в нестройную жиденькую цепь и выставили вперед копья, побуждаемые речами шейха:
— Милые мои, трус подобен безжизненной горсти песка, горсти пепла. Воин, павший в бою, просыпается в райской обители! Да пребудет нам опорой спаситель…
Быть может, воинская команда Оразан-батыра была бы сейчас полезней, но и слово Мурат-шейха оказалось не лишним. Есть чудодейственная сила, а не только непомерная власть и в командном, и в призывном слове, когда стоишь на военном рубеже. И разве это только слово? Белый как лунь старец, с трясущимися руками и губами, но с огненным взглядом, стоял впереди всех.
Между тем туча вражеских всадников приблизилась на расстояние слышимости голоса и… остановилась! Всадник под меховой шапкой, величиной с юрту, выдвинулся вперед.
— Эй, кто такие?
— Мы хозяева этой земли, — ответил шейх слабым голосом, дребезжащим от натуги.
— Обуздай-ка его! — басисто скомандовал всадник под громадной шапкой.
И тотчас из-за его плеча вылетело тяжелое копье с длинным древком, свистнуло близ уха шейха и красиво воткнулось в землю позади его коня. Конь отпрянул, а шейх вскрикнул, превозмогая одышку: