Сказание о Майке Парусе
Шрифт:
— А мне, наоборот, сейчас ты больше нравишься, вот такой, чем тогда, когда впервой тебя там, в Омске, увидел, — слюнтяя с коровьими ресницами.
— Вот и объяснились в любви, — усмехнулся Маркел. — А приходилось тебе, Кузьма, видеть такое? По осени березы еще в листве, и вдруг — снег, липкий, тяжелый. Молодые дерева под тяжестью в дугу гнутся, аж макушками до земли притуляются. Многие ломаются, а другие зацепятся вершинами за коряжину какую, да так и растут горбатые, в поклоне вечном. Но есть березы особой силы. Сколь ни гнется такая — не сломится и вдруг да рванется вверх, как конь
— Во-во! — обрадовался Кузьма. — Такие и нужны коммунизму: битые-кореженые, да совесть не потерявшие. Но далеко еще до тех времен, не дожить нам с тобой, наверное. Народишко-то у нас... Веками твердили: своя рубашка ближе к телу, моя хата с краю... Возьми кулака или купца того же... А что делать с такими, как Спирька Курдюков? При всякой власти и при любом обществе могут такие нарождаться — со звериной кровью в жилах...
— Вот кончится война, если останемся живы-здоровы, куда ты?
— Ох, не скоро она, проклятая, кончится, Маркелка. Много нам еще придется драться — мы ведь первые, волчьими стаями со всех сторон обложены... Не смогу я позабыть про винтовку, покуда эти волки зубами на нас щелкают... А ты?
— Мне бы подучиться немного, — голос Маркела осекся. — Мне бы... книги я люблю больше всего на свете... Сам писал повесть — не закончил. Рассказы писал, стихи... Сейчас-то понимаю — не то... Рассказать бы, как оно все было на самом деле, — про болото это рассказать, о чем мы говорили, о чем думали в эту ночь...
А ночь постепенно уходила, уже сумерки разбавились жидкой синевою, и где-то в последний раз дико захохотала неведомая птица. Люди притихли, насторожились.
На угоре белесым пятном обозначилось ржаное поле. Марево закурилось над болотом. Потом схватился пожаром восточный край неба, первые лучи пронзили лебяжьего пуха облака.
И тогда на угоре замелькали черные силуэты трех всадников. Они словно плыли в золотых волнах ржи, быстро приближаясь. Вот остановились, видимые четко, как на ладони. Конный дозор белогвардейцев. На одном поблескивают золотистые офицерские погоны. Офицер что-то приказал и остался на месте, двое других медленно тронулись вперед, сторожко оглядываясь по сторонам.
Партизаны вжались в податливую болотную лабзу, затаились за кочкарником, закидав себя заранее сверху камышом. Только бы не заметили... А переедут мост — там уже не страшно: там, в густых зарослях тальника, их бесшумно снимут удалые хлопцы Фомы Золоторенко. Офицеру, что остался, будет и невдомек...
Все ближе осторожный цокот копыт по бревенчатому настилу... И в этот миг вдруг рвануло тишину, как взрывом, подбросило людей в воздух.
Маркел вскочил на колени, глянул на дорогу. Один всадник клюнулся носом в гриву коня, завалился набок, завис на стременах. Лошадь взвилась свечкой, шарахнулась вбок, ухнула по уши в трясину. Другой круто развернулся, огрел коня плашмяком сабли. Офицер не стал его ждать, пригнувшись, нырнул в рожь.
Все произошло в одно мгновенье.
— Кто стрелял?! — опомнившись, заорал Кузьма Сыромятников. И только теперь понял, что стреляли не здесь, а в соседней
Там слышались крики, возня, сухо щелкнул пистолетный выстрел. А от моста уже мчался всадник на вороном жеребце, размахивая саблей над головой.
Маркел и Сыромятников тоже кинулись через дорогу. Подскакал Фома Золоторенко, круто осадил жеребца, спрыгнул на землю. Лицо его было белым, глаза полыхали бешенством. Маркел еще не видел его таким.
Фома, молча расталкивая мужиков, отыскал командира — крохотного мужичка с птичьим лицом, — взяв за грудки, оторвал его от земли, хрипло выдохнул:
— Кто стрелял?!
Мужичонка завертелся ужом, выскользнул из цепких рук, схватился за кобуру пистолета. Рявкнул грозным басом:
— Отыди! Застр-релю!
— Кто стрелял?! — повторил Золоторенко и ловко достал саблей по руке, нервно царапающей кобуру.
— Не я... — мужичок поднес к губам раненую руку, впился в нее, казалось, с жадностью, как собака в кость. — Не я, — отплевываясь кровью, повторял он. — Я не виноватый... Дед Сила стрельнул... В дозоре оне с одним парнем были, на отшибе... Надежный старик — не задремлет, не прозевает, я всегда в ночной дозор его ставил... А тут... парень-то ентот сказывал, — ружьем своим расхвастался, это уж болезня у ево такая... Ну, и стал выцеливать шомполкой-то ентих верховых, што с конного дозору, — мол, обоих вместях с конями однем выстрелом разнес ба на куски... Не хуже пушки... Ну, и как-то невзначай...
— Да вы соображаете, шо наробылы?! Да вы... уся наша задумка теперь прахом пийшла! Из-за одного старого дурака, шоб ему ни дна, ни покрышки! А ну, волокить до мене деда Силу!..
— Нет его.
— Як нема?! Убег?..
— Застрелил я его.
— И тебя бы с ним туда же треба!
— Дак стреляй! — мужичонка рванул на груди рубаху. — Стрельни, ежелиф вина моя тутока есть!
— Ладно, курчонок. Не рви одежку. Так мы уси друг друга перебьем... Треба думать, шо дальше робыть... А старика жалко. Дюже гарный был старик...
— Обстановка такая: треба и хуже, да хуже не бувае. Попали мы, як кур во щи, — Золоторенко расхаживает на длинных ногах возле жалкой кучки командиров своих групп. — Разведка донесла: колчаки движутся з деревни Большие Кулики, часов через шесть будут здесь. Нас три сотни, их — трижды по столько. Об оружии и не заикаюсь: у их пулеметы, три пушки волокуть... Шо будем робыть? Чубыкин ушел далеко, нам не поможить: сам оборону должен держать в нашем тылу... Имали надию на внезапность — не вышло: карты наши теперь раскрыты... Вот и спрашиваю вас: шо будем робыть? Отступать, драпать до батьки Чубыкина?..
— Карты раскрыты, да не биты еще, — подал голос Кузьма Сыромятников.
— Будут биты, — угрюмо прогудел тот самый злосчастный мужичонка, обладатель мощного баса и не менее грозной фамилии: Митрофан Пугачов. — Пропадем ни за грош... Уходить надо... К Чубыкину, а потом — в урман...
— Не каркай ты, курчонок! — сразу взвился Золоторенко. — Жалкую, шо не срубил тебя за деда Силантия, — такого гарного старика загубил!
— Сам же говоришь — «драпать до батьки», — набычился Митрофан.