Сказание о Майке Парусе
Шрифт:
Скорей, скорей!.. Перед рассветом начала сгущаться тьма, ущербный месяц скрылся за дальними лесами, а болотная испарина побелела, окутала все непроницаемо-молочной пеленою. Но вот кончилась зыбкая, чавкающая тропа, под ногами почувствовалась долгожданная твердь, захрустел валежник. Партизаны вошли в сухой сосновый бор, по-здешнему — рям, который, казалось, сохранял еще в древесных стволах смолистое тепло знойного дня... За этим рямом — деревня Кыштовка.
Люди облегченно вздохнули, обступили своего командира. Иван Савватеевич разбил всех на группы, назначил старших. Каждая группа должна окружить
— Зайдем в деревню — команд моих не ждите. Я не Илья-пророк, штобы громом греметь на всю округу, — напутствовал Чубыкин. — Там, в деревне, кажин сам себе и солдат, и командир. Мотри, паря, оплошаешь — не сдобровать нам всем...
Две небольшие группы были посланы в обход деревни с юга и севера, чтобы в нужный момент открыть пальбу, наделать шуму и тем самым сбить противника с толку, запутать, не дать ему понять, откуда наступают главные силы. А их вообще нет, этих главных сил — монолитного отряда в походной колонне или развернутого в боевую цепь. Нет — и баста! Есть мелкие группы, которые по-за плетнями, по-за огородами просочатся в самое расположение карателей, к пулеметным точкам, к потаенным секретам. А ну-ка, господин штабс-капитан, ваше превосходительство, чему вас учили в военных школах и академиях, что там в ваших боевых уставах записано по поводу ведения таких вот боев, по случаю отражения таких вот атак, а-с?
Тягучая предрассветная мгла. В узком кривом переулке пахнет застоялой пылью, навозом, росной картофельной ботвой. Маркел прижимается к пряслу, прислушивается. Тишина до звона в ушах. Но вот где-то, в другом конце деревни, всполошенно вдруг заорал петух, — наверное, приснилось, что проспал зорю, но захлебнулся на полукрике: понял, что рано.
Двигаются дальше. Стараются ступать в мягкую пыль, стараются не дышать. Не дай бог разбудить дворовых собак — хлопот потом не оберешься. Маркел ведет свою группу в центр деревни, где штаб Чернецкого, его «резиденция».
Люди шагают, боясь коснуться земли, словно она раскаленная, будто подкрадываются они к весеннему токовищу глухарей. Шаг, еще шаг... Впереди — сутулая фигура проводника, Якова Буланина.
Вот и небольшая площадь — песчаное белесое пятно. Посредине что-то раскорячилось, какое-то чудовище, похожее на скелет мамонта, какой видел Маркел в Омском музее.
— Виселица, — шепчет проводник Яков Буланин. — Шесть человек... Второй слева — мой брат Афонька... Не дают сымать — любо им, значить...
Маркел почувствовал сладковатый трупный запах, от которого подкатило к горлу, закружилась голова.
— Второй, значить, слева, — горячо шептал проводник, будто сейчас это имело какое-то значение, — ...братишка мой младший...
— Молчать! — зашипел Маркел. — Веди!..
А где-то уже взлаяла собака, ей с подвывом отозвалась другая, третья... Грохнул выстрел и широко, вольготно раскатился эхом под самым
Маркел одним духом перемахнул высоченный забор старостиного подворья и чуть не сел верхом на очумело вскочившего, видно, спавшего часового. Они сцепились, в Маркеловой руке блеснул длинный охотничий нож.
— За мной!
В окнах старостиного дома на мгновенье вспыхнул свет, потом с треском вылетело окно, из него метнулась фигура в белом, кинулась на зады огорода, отстреливаясь из пистолета.
Из окна выпрыгнули еще двое, но подоспели ребята, одного пристрелили, другого взяли живьем.
А по всему селу гремели беспорядочные выстрелы, глухо, остервенело матерились люди, столкнувшись в коротких рукопашных схватках; у околицы зататакал и сразу же смолк пулемет.
В соседнем дворе орал кто-то диким голосом:
— Навались, робятки! Круши двери! Ага, не хочуть на волю? Тащи соломы, поджигай избу, мать их перемать!..
— Добре, хлопцы, добре!..
На площадь вырвалось с десяток конных, иные в одном исподнем, они отбивались от наседавших партизан, рубили направо и налево, тонко, пронзительно визжали подколотые вилами лошади...
На рассвете все было кончено. Карательный отряд особого назначения из полутора сотен сабель и штыков почти полностью был уничтожен, только штабс-капитану Чернецкому да нескольким офицерам удалось бежать.
Чубыкин не разрешил пока снимать повешенных на площади, а велел созвать сюда всех жителей деревни. Пришли старики, ребятишки, женщины, позади толпы, будто в чем виноватые, тихо переговаривались, переминались с ноги на ногу парни и молодые мужики.
Откуда-то приволокли огромный мучной ларь — вместо трибуны.
— Чует кошка, чье мясо съела, — зорко глядя в задние ряды, на растерянных мужиков, шепнул Сыромятникову Иван Савватеевич, — вишь, глаза не знают куда деть...
А комиссар, по своему обыкновению, начал резко и прямо, без обиняков. Указывая на виселицу, он крикнул:
— В этом черном деле есть и ваша вина, мужики! Да, вы не участвовали в казни, это правда. Но что вы сделали, чтобы защитить своих товарищей, доблестных партизан, попавших в лапы колчаковских палачей? А вы спрятались за бабьи юбки: моя хата с краю, авось пронесет... Ага, плетью обуха не перешибешь, — скажете вы, — их много, мол, нас мало и оружия нет. Но кто же вам мешает идти к нам, вливаться в наши партизанские отряды? Выжидаете, чья возьмет, чей верх будет? Наш будет верх, и не только в Сибири, но во всей России, во всем мире! Как тогда Советской власти в глаза будете глядеть? Как перед детьми и внуками своими оправдываться?..
Что и говорить, умел комиссар задеть за живое. Тут же, на этом необычном митинге, в отряд Чубыкина записались двадцать три добровольца. Первым — проводник Яков Буланин.
Казненных партизан схоронили с почестями, под ружейные салюты.
К полудню из окрестных лесов в Кыштовку пришло несколько мелких партизанских отрядов, которых в урмане было множество. Победа не только окрыляет, но и притягивает мятущиеся души. И опьяняет.
Поэтому митинг бурлил много часов подряд, без перерыва, без роздыха, ораторы сменяли один другого, кричали до хрипоты, пришедшие «братались» с чубыкинцами.