Сказание о Старом Урале
Шрифт:
Уральские вотчины горнозаводчика Петра Игнатьевича Осокина начинались от речки Пужливой, неподалеку от дороги на Тагильский завод. Дорога эта петляла в глухих лесных дебрях.
В недрах осокинских владений покоилась в земле добротная медная руда. Но чтобы добыть ее, нужны большие средства. Без денег не взять у земли ее богатство, потому что кругом – глушь, полное бездорожье и безлюдье. Речка Пужливая – тоже не помощница, слишком мелководна.
Хотя Осокин заводчик и неплохой, поднять дело с медью в одиночку не мог: как без больших капиталов поставить новый завод?
В осокинских лесах по хозяйскому приказу была поставлена заимка с караульной вышкой для охраны рудных залежей. Осокин побаивался,
За сохранностью лесных угодий от пожаров, а медных залежей – от покражи смотрел на заимке Егор Сыч. Жил он там с несколькими работниками и девушкой Лукерьей. Она была на заимке и стряпухой и домоправительницей.
Заимка стояла в глухом, на редкость красивом месте. До речки рукой подать. На многие версты кругом древние хвойные леса. Хотя немало в них бурелома и пролысин, все-таки деревья в этих лесах будто на смотр поставлены, высоченные, как на подбор. Много в лесах всякого зверья, и Егор между сторожевым делом промышлял медвежьи шкуры и иную мягкую рухлядь.
2
В избе заимки закатный луч кинул золотую полоску на оконный косяк, с окна полоска дотянулась до печного шестка, охватила еще и глиняный закоптелый горшок.
Сусанна, сбежавшая вчера ночью из Невьянска, сидела в углу под божницей с темными иконами. Савва с рук на руки передал ее Егору Сычу. Лукерья, сожительница Сыча, убирала миски из-под налимьей ухи. Крепкая и ширококостая Лукерья – настоящая лесная душа, как лешачиха уральских сказов. На лицо она хмурая. Взгляд тяжелый и направлен больше под ноги, будто все время боится запнуться. Внезапное появление в избе Сусанны ее перепугало. Не понимая, зачем и откуда взялась незваной гостьей эта бедно одетая красавица с барской, городской речью, Лукерья встретила Сусанну неприветливо и не перекинулась с нею ни единым словом.
Сам Егор не отличался добротной мужской силой. Ростом невысок, лысоват. Бороденка редкая, наполовину повыдерганная. Слегка прихрамывал на правую ногу: на охоте медведь ударил его лапой по колену.
Привык Егор Сыч за годы лесной жизни с Лукерьей к тишине и молчанию. Но свою красивую гостью он пытался отвлечь разговором от дум об опасности. Хотелось Егору лишний раз успокоить женщину и насчет надежности старика Саввы, башенного сторожа и давнишнего подручного Демидовых.
– Родом я калужанином буду, – неторопливо рассказывал Егор. – В родном месте кузнецом был. И звали меня не Егором, а Тимошкой; матушка с батюшкой меня Тимофеем окрестили, эдак ласково Тимошей кликали... Егором-то я здесь сам нарекся. На Камень же я с родных мест не с добра подался: земляка сгоряча молотком огрел, когда тот мою суженую отбивать стал. Ведь уж и не молод был, а вот, поди, не стерпела душа... Когда становой приехал в село, уж и след мой простыл. Немало горюшка хлебнул я в лесах здешних. Старик Демидов в то лето как раз в Невьянске был. А я все больше одиночкой по лесам шастал, и по первости донимал меня страх перед чащобой, держался я ближе к станкам и дорогам. Сонного меня демидовские люди и поймали. Дрался я, но пятерых осилить не смог...
Егор помолчал, подавленный страшными воспоминаниями. Сусанна слушала, не перебивая рассказчика ни словечком.
– Да. Так вот и поймали меня в изодранной одежонке. Привели в Невьянск на показ хозяину. Тогда обычай был в Невьянске: каждого пойманного мужика обязательно самому хозяину представлять. Связанным и привели. Глянул на
Ты, красавица, слышь, меня нынче молчальником мимоходом назвала. И впрямь, сейчас все больше молчком живу и хожу. А помоложе я был – умел сказы сказывать. Вот через них стали ко мне на Ялупане люди тянуться. Соберутся, бывало, мужики у костра, волосатые все, как лешаки, и слушают мои сказки. Услышал мою сказку и сем стрелец Савва, стал потом частенько к нашему костру подсаживаться. Сказку про Жар-птицу я при нем уже раза два повторял, а он еще и еще рассказывать велит. Стал мне за это поблажки делать. Хлеба лишнего давал. Выходит дело, мне за сказки посытнее жилось, чем другим. Старик Демидов частенько на Ялупан приезжал – мужиков отбирать, что уже поспели волосом обрасти. Как-то утром наехал Демидыч раненько. Злющий пришел. Заметил меня, и не поглянулось ему, что волос на мне плохо растет. Обругал меня за это непристойно, а я возьми да и не стерпи. Он меня – кулаком по рылу, не зная, отчего я на Камень-то сбежал. Характером-то я горяч, кинулся на него да в руку ему зубами и впился. Как раз в ту впился, которой он меня хлобыстнул. Что тут поднялось, батюшки! Стали меня от хозяина оттаскивать, а я распалился в гневе, разжать зубов не могу, вцепился в руку, как пес голодный. Кровь даже выступила из его руки, и, когда меня оттащили от хозяина, весь я в демидовской крови измазан был и волка лютей глядел.
Привязали меня к лесине и давай в две плети поливать до беспамятства. А тут Савва на остров из завода как раз воротился. Ему-то Никита Демидыч и приказал насмерть меня порешить...
Двое суток отлеживался я после порки. Стонал, весь был в кровяных рубцах. Пришел Савва за мной, выволок ночью из закутка и повел в ночную темень, пинками подгоняя. Ну, думаю, вот и подходит конец моей жизни. Долгонько это он меня с острова через болота провожал, а когда вывел – велел мне в любую сторону стрекача дать. Кинулся я ему в ноги, а он поднял меня, да не пинком на сей раз! Сует мне в руку каравай и говорит...
Егор замолчал, вздохнул, вытер навернувшуюся от волнения слезу.
– Говорит мне тогда Савва: «Сказывай и впредь людям хорошие сказки почаще, вот и проживешь еще долгонько!» Таким-то манером и ушел я с Ялупана-острова. Стал сызнова в лесах мыкаться, охотой жил, имя себе Егорий для отвода глаз выбрал, а люди еще «Сычом» прозвали за то, что научился в любой темени дорогу видеть. Бродяжил по Камню много лет, да и прижился у Осокина. Отыскал это рудное место, открыл его хозяину, на заимке поселился да и караулю от всякого ворья. Годы на плечи ложились, что заплаты на зипун: то в цвет, то потемнее, то поярче, а оботрется – вроде бы так всегда и было... Так вот жизнь наша лесная и идет...
Старик Никита Демидыч теперича в земле лежит. Заместо него сынок Акинфий делом правит. Видывал я его в Невьянске, ходил туда потихоньку, уже без страху – в нонешнем обличии меня и Савва не сразу признал. Заходил я к нему на башню, опять сказку про Жар-птицу ему по старой привычке сказывал. Этот Савва мне вторым отцом стал, жизнь по злому приказу не отнял у меня.
Лукерья брякнула ведром на пороге. Бросила сердито:
– Доить пошла.
Егор глянул вслед своей сожительнице, только головой покачал.