Сказание об Омаре Хайяме
Шрифт:
Молодой человек показывал руки, которые обожжены, на которых словно бы следы уколов и укусов. И следы ожогов. На самом деле не уколы и не укусы, а от горячего воздуха, песка и мелких камней. А когда кончается буря, будто наступает рассвет: черная пелена медленно опускается на землю, сквозь нее все явственнее проглядывает солнце, и наконец оно снова начинает жечь все живое, и вскоре земля – как раскаленная сковородка.
– Надо все это испытать самому, чтобы лучше понять, что есть жизнь и что есть смерть, – говорил молодой человек. – Я первый раз отправился в такое далекое путешествие.
Али спросил:
– И ты проделал такой путь только ради этого?
– Да! – пылко ответил молодой человек.
– Чтобы выслушать два-три стишка?
– Нет. Чтобы поговорить с его превосходительством Омаром Хайямом.
Али мрачно поправил:
– Здесь нет его превосходительства. Здесь работает хаким, который выше его превосходительства. Ты меня понял?
– Пусть будет по-твоему. Однако я должен видеть его!
Этот молодой человек из далекого Балха был настойчив свыше всякой меры. В его глазах, воспаленных на солнце и ветру, изъеденных пылью пустыни, обрамленных выцветшими ресницами, горел неукротимый огонь. И Али понял, что отделаться от него невозможно. Этот из тех, о ком говорят: «Выгони в дверь – влезет в окно». Несмотря на длительное путешествие, молодой человек был одет чисто, даже можно сказать, изысканно. Его каба свидетельствовала о достатке, а чувяки были расшиты серебром.
– Твой отец погонщик? – недоверчиво спросил Али.
– Погонщик двадцати верблюдов, – ответил молодой человек гордо. – Мой отец не очень беден и не очень богат. Все, что имеет, отдает своим детям.
– А много вас?
– Четверо, – последовал ответ. – И все четверо – мужчины.
Али почему-то обрадовался:
– О, храни вас аллах! Твой отец будет счастлив, если все его сыновья столь же настойчивы, как ты!
Он велел подождать во дворе, а сам направился к хакиму.
Омар Хайям сидел один на ковре. Перед ним стояла тарелка с жареными фисташками: их хорошо грызть, когда приходится думать. Думаешь и грызешь, думаешь и грызешь.
– О многоуважаемый хаким, – сказал Али, входя в комнату, и покорно приложил правую руку к сердцу.
Хаким посмотрел в его сторону, но мысли его были далеко. Зная это, Али еще раз обратился к Омару Хайяму, пытаясь привлечь к себе его внимание.
– Слушаю, слушаю, – произнес хаким.
Али подумал, что эти слова обращены не к нему, а к кому-то другому. Он сказал:
– Тебя хочет видеть некий поэт из Балха…
– Что?
Али повторил.
– Поэт? – недоверчиво спросил хаким.
– Да, поэт.
– Так отошли его, Али, в караван-сарай. Он, верно, перепутал обсерваторию со странноприимным домом.
И взял пригоршню фисташек.
– Нет, – сказал Али.
Хаким удивился.
– Что нет? Разве я не ясно выразился?
– О многоуважаемый хаким, да пребудут с тобою все радости земли…
– Я не люблю витиеватую речь, – заметил хаким.
– Что?
– Речь, говорю, не люблю витиеватую! Изъясняйся по-человечески. Ведь ты же не муфтий!
Али
– Этот молодой человек пришел из Балха.
– Много шляется народу по свету, – проговорил хаким.
– Он шел с одной целью…
– С какой же?
– Только с одной. Повидать тебя, о хаким!
– Зачем?
– Я же сказал – он поэт.
– Уж лучше бы ты привел немудрящего звездочета. Зачем нам поэт? Особенно мне?
Али твердо стоял на своем. Казалось, настойчивость поэта из Балха перешла к нему.
Али сказал:
– Он шел по опаленной солнцем земле, на зубах его песок пустыни, и в глазах его пыль пустыни. Один из погонщиков – отец этого поэта. Отец ничего не жалеет для сына. Он одел и обул его так, чтобы не оскорбить твоих глаз…
– Мои глаза ко всему привыкли, Али.
– Он пил вонючую воду и ел гнилую пищу. Гиены пустыни чуть не сожрали его…
– Это преувеличение, Али.
– Он шел к тебе, и смерть витала над ним…
– А другие, которые шли вместе с караваном, разве бессмертны? И очень глупо рисковать жизнью ради стихов, без которых вполне можно прожить.
– Однако, хаким, ты же не можешь без них!
– Без стихов?
– Да! – дерзко воскликнул Али.
Омар Хайям перемешивал указательным пальцем фисташки. Долго он это делал. Долго и молча.
– Может быть, молодой человек желает узнать что-либо о светилах? – наконец проговорил он.
– Нет. Он только поэт.
Хаким все думал.
– Может, показать ему обсерваторию?
– Нет, он желает говорить только о стихах.
– Какой чудак! – сказал хаким. – Зови его. «Ради стихов? – подумал хаким. – Ради стихов столько мучений на долгом пути? Какое это будет неисчислимое бедствие, если в один прекрасный день большинство человечества обратится в неистовых поэтов!»
И он встал навстречу гостю, пришедшему издалека. Молодой человек бросился к хакиму и с жаром поцеловал ему руку.
Омар Хайям усадил его, а служитель Али принес кувшин шербета и кувшин вина.
– Я недостоин этого! – воскликнул молодой человек, порываясь встать. – Я не могу сидеть у правого плеча великого поэта!
– Сиди, сиди, – сказал хаким, удерживая поэта. – Мы сейчас разберемся во всем, и, ежели обнаружим здесь великого поэта, все будет по-твоему.
Молодой человек восхищенно глядел на хакима: ему не верилось, что он рядом, совсем рядом и что они дышат одним воздухом.
Хаким справился об имени поэта из Балха, и тот назвал себя: имя – Рустам, а по отцу – Зирак.
– Рустам эбнэ Зирак? – спросил Омар Хайям.
– Да, господин, именно так.
Хаким внимательно оглядел молодого человека и сказал:
– Мне кажется, что ты сошел со славных страниц великого Фирдоуси.
– Почему так кажется, господин? – смущенно произнес Рустам.
– А по всему… И рост, и молодость… И это имя твое… Что привело тебя сюда?
– Мы шли долгим и трудным путем, – сказал Рустам. – Глаза наши очень часто ничего не видели сквозь завесу желтой пыли, ветер срывал с головы шапки и уносил далеко. Однажды нам казалось, что буря заживо погребет весь караван. Это было между Балхом и Нишапуром. Отец сказал мне тогда: «Вот до чего довели тебя стихи».