Шрифт:
Владимир Покровский
Скажите "Раз"!
Посвящается памяти Романа Подольного
Он появился никто не знает откуда, он никак не назвал себя, да это и не нужно стало потом. Очень скоро его уже знали все и никто не мог ему ни в чем отказать. Его фотографии продавали в киосках, передавали из рук в руки, газеты писали о нем черт те что, на его проповедях энергичные люди делали совсем хорошие деньги, хотя всем известно было, что при записи эффект пропадает.
Но все равно - по вечерам эти проповеди низвергались из открытых окон на землю, к ним прислушивались, их, порой с недоумением, пытались понять.
Приписывали ему влияние на парламент и обвиняли в тайном знакомстве с высокопоставленными политиками. То есть врали без оснований и без фантазии.
Его прозвали Черный; чем-то, и не только цветом лица, он очень напоминал головешку.
Темен лицом, горяч глазами, высок, неуклюж, искривленные жадные губы, судорожные движения рук - психопат, мессия, все стремились прийти к нему и сказать каждый свое; все, все спешили к нему, хотя бы просто в мыслях спешили, боялись, что не успеют, а куда не успеют - о том не думали.
Вот он у кинотеатра "Иллюзион", вокруг толпа, никто не спрашивает лишних билетов, к чему билеты, вот он стоит, смотри любой, все в плащах, блестят под дождем лица и плечи желтый электрический свет заливает людей, будит воспоминание об уюте, а он в одном пиджаке, дрожит; пиджак светлый, промокший, мешковатые брюки, воротник рубашки на две пуговицы расстегнут, из-под него - гусиная шея, огромный каждый безостановочно ходит поршнем по желтому горлу.
– Скажите "раз"!
И все говорят:
– Раз!
Матерые мужики, студенты, коммерсанты, пожилые женщины - одни стоят, крепко обнявшись, другие отодвинулись друг от друга, ничего не видят, все глаза на него.
– Громче!
– яростно сипит он.
– Вы должны слиться! Раз!
И все говорят:
– Ра-аз!
– Два!
– Два-а-а!
– По счету "три"...
– он подается вперед, глаза внимательны, удивление и мольба.
Сочная зелень травы на газонах, афиши, рекламы, асфальт зеркальный, мягкое шлепанье капель, великолепный желтый вечер, сдержанно рычат машины на светофор, дальний трамвай вносит в среднегородской шум свои неизменные двадцать пять децибелл. Люди ждут, они счастливы - уже тем, что дано им сегодня ждать и не сомневаться в ожидаемом.
– По счету "три"...
Он пришел - мы не боялись его, и слухи о нем нас не пугали, даже самые странные слухи.
– Что нужнее всего на свете?
Люди кричат:
– Правда!
– Что гнуснее всего на свете?
Как затверженный урок:
– Ло-ожь!
– Я не Христос, который уговаривал только, я не убеждать вас пришел, я дам гарантию, что все вокруг будет честным, нужно одно - чтобы вы захотели сами. Даже нет - чтоб согласились, только это и нужно. Не будет чувства вины, будет временное неудовольствие, боль от того, что ты плох, лишь внутреннее неудобство. Хороший человек есть понятие социальное, для себя-то каждый хорош, хороший человек есть человек надежный, то есть такой, на которого можно рассчитывать. Каждый откроется перед вами, во всем сокровенном, сполна, так же, как и вы откроетесь перед ним, и вы будете знать, в чем можно рассчитывать на этого труса, а в чем - на вон того хитреца. И они тоже будут знать, что вы это знаете, а раз так, то все для вас станут надежными, то есть хорошими, потому что ни от кого не надо будет ждать вам подвоха. Вы уже не будете "гостями в этом мире", не понимающими, что происходит, вы станете действительными хозяевами в своем доме; не будет пороков, останутся недостатки, которые можно учесть, которых все одинаково не хотят.
Он расставлял руки и кричал изо всех сил:
– Три!
– Три!
– повторяли следом за ним.
Первое мгновение, мгновение именно того счастья, которое предчувствовалось, именно так, как хотелось. Правда, почти счастье. Все понимают меня, я понимаю всех вокруг себя. Целиком.
– Будет плохо, - так всегда говорил Черный.
– Первое время вам будет плохо, но это уйдет, ведь вам нечего скрывать, в сущности-то! Никто ничего не может сделать такого, чего бы уже не знали раньше другие. Зачем? Блажь.
Он говорил:
– Это непоправимо.
Некоторые спорили с ним:
– То, что вы предлагаете, это ужасно.
Он возражал:
– Я предлагаю только одно - не врать.
– Но вот это-то и ужасно!
По счету "три" люди замирали, словно принюхивались, поначалу они слепли и глохли, так ново было чувство, ими испытанное. Невозможно было в тот первый момент выделить особо чью-нибудь отдельную мысль, чье-нибудь отдельное чувство. Общий фон давил, бешеные перегрузки, информационные каналы мозга не выдерживали, отключались один за другим, поле восприятия суживалось и, наконец, внимание обращалось на кого-то, кто близок.
Боль. Возмущение. Иногда - бегство.
– Это пройдет, - уговаривал Черный, переживая их боль как свою.
– Нет больше понятий "правильно" и "неправильно". Вы - одно!
– Мысли людей станут для вас таким же непременным окружением, как звук, свет или запах. Не будет тщеславия, зависти, подлость спрячется и со временем исчезнет вообще.
Его трудно было найти и трудно было на него не наткнуться. Почти одновременно видели его то на Преображенке, то в центре, то где-нибудь в Медведкове, слышали его простуженный голос. За ним охотились и органы, и структуры, и Бог знает кто, его охраняли, его жизнь была украшена сотнями легенд, невероятных даже в наше невероятное время. Он нажил себе массу врагов, отказывая в посвящении то одному, то другому.
– Вам нельзя. Вам - в последнюю очередь.
Это был совершенно неистовый человек.
Люди, прошедшие посвящение, с трудом возвращались к нормальной жизни. Постепенно способность ощущать чужие мысли исчезала, но от этого становилось еще хуже, и люди потерянно бродили по городу в надежде встретить его, а, встретив, получали заряд, которого хватало на куда большее время. Некоторые сходили с ума, многие попадали в больницу с нервным расстройством, кое-кто ни в чем своих привычек не изменял. Жизнь города была нарушена, потому что многое построено на обмане.
– Переход будет мучительным, но так нужно. Дальше пойдет хорошо, - об этом он с самого начала предупреждал.
Их сразу можно было узнать по взгляду, чуть сумасшедшему. Измученные, задавленные, гордые донельзя - вот какими они были, эти "новые люди", которых он создавал. Они сторонились других, тянулись к таким же, как и они, уходили в метро и на верхние этажи зданий, собирались там кучками и страшновато молчали.
В метро у них появились излюбленные вагоны, куда они набивались плотной массой; там они стояли, прижавшись друг к другу - мужчины, женщины и дети. И старики. И никто больше эти вагоны не занимал.