Сказка 1002-й ночи
Шрифт:
Мицци поинтересовалась, когда господина ротмистра можно будет снова увидеть в военной форме.
— В день рождения императора, — ответил на это Тайтингер.
Он знал, что говорит неправду. Но ему хотелось сейчас говорить людям только приятное. Собственно говоря, он оказался здесь прямо в гуще народной. И они совершенно «очаровательны», эти выходцы из гущи народной, даже чудовищный Труммер.
Чтобы поправить разрушенную жизнь Мицци, было необходимо предоставить ей один-единственный шанс — и таким шансом был паноптикум. Магдалена Кройцер заявила, что барону на такое наверняка нечего возразить. Тайтингер с готовностью подхватил: «А то как же!» Ну, так за чем дело стало, главное, чтобы продавец не слишком взвинтил цену. «Уж больно высокую он заломил!» — сказал Труммер.
Не желает ли господин барон
Так, подумал Тайтингер. Вот тебе и способ отвязаться от этой скучной материи с алиментами.
— Само собой разумеется! — согласился он тут же. — В пределах моих возможностей, — он сделал эту оговорку не из осторожности, а потому что она, как ему казалось, звучала подчеркнуто серьезно, — я хочу помочь Мицци!
К сожалению, в следующий миг произошло нечто чрезвычайно неприятное. Мимо прошел старший лейтенант Тоффенштейн из Одиннадцатого уланского полка, прошел под руку со своей невестой, барышней Хофман фон Нагифетер, и, увидев барона, воскликнул:
— Вот он, Тайтингер!
Ситуация возникла ужасная или, на языке самого Тайтингера, ни с чем не сообразная.
— Я остановился в «Принце Евгении», — сообщил он людям, с которыми приехал в Пратер и сидел сейчас за одним столиком. — Пожалуйста, спросите меня там завтра.
И с этими словами барон, позабыв даже расплатиться, поднялся с места, вышел из-за стола и поспешил навстречу Тоффенштейну; его затащили за стол, он сидел, пил вино, натянуто смеялся, выслушивал анекдоты; рассказал между прочим, что лишился жалованья и вынужден теперь довольствоваться доходами от имения.
— Знаете, — сказал он, — это все-таки хоть какое-то состояние, иначе бы я окончательно пропал.
Поздно ночью он шел один по Пратеру. Пыль все еще висела в воздухе. По главной аллее нежно барабанили изящные копыта лошадей, запряженных в бесшумные экипажи на резиновом ходу. «Окончательно про-пал, о-кон-ча-тель-но», — выстукивали копыта. Из кустов, обрамляющих аллею, доносился сладострастный шепот влюбленных. Какая-то цветочница предложила ему фиалки. Он купил пять букетиков и бездумно шагал, держа их в руке, пока не вручил первой же встречной девице. Вручив малышке цветы, он отправился с ней в привокзальную гостиницу. Потому что боялся закончить ночь в одиночестве.
До полудня Пратер представлял собой ухоженный парк, в котором можно было обрести и таинственную тишину леса, и волнующую атмосферу предпраздничного кануна.
В это время дня здесь часто видели барона Тайтингера. Он прогуливался по главной аллее. Много лет назад — и минула с тех пор, казалось, целая вечность — он ездил по той же аллее верхом на своем Пиладе.
Иногда барон гулял вдоль по аллее для верховой езды на обочине. Мимо него рысью или галопом ехали господа. Многих он узнавал, еще не завидев, — по ритму и шагу лошадей, по посадке в седле, по манере держать поводья и хлыст, по наклону спины. Вот — гнедая кобыла, а на ней скачет Тифор фон Даниэль. Вон там, вдали, Эмилио Казабона только что поприветствовал своего земляка графа Поллачио. У банкира Гольдшмидта гнедая кобыла из конного завода графа Кун-Хедервари, она стоит отданных за нее двух тысяч гульденов. А владелец фирмы «Зайлер и Аспанг» гарцует на безобразной лошади с неуклюжим аллюром и слишком широким кругом. Каждое утро Тайтингер констатировал подобные вещи с основательной серьезностью. Он никуда больше не ходил, но всех еще знал. И представлялось ему, будто его задача — «держать их в поле зрения». Иногда отсутствие какого-либо всадника вызывало у него беспокойство. Почему тот не появляется на аллее уже пару дней? Тогда он шел по аллее до самого конца и усаживался в кафе, где, как правило, сидели уже спешившиеся всадники. Многие узнавали его там. Спрашивали, что это с ним случилось, и он отвечал им одной и той же лживой фразой: «Я совсем омужичился». Именно так он и говорил. В имении дела обстоят кошмарно и его присутствие там якобы просто необходимо. А стал он меж тем отшельником и мизантропом. В салон какой-нибудь он зайти просто-напросто не решается. И жизнь потеряла для него всякий смысл.
— Теперь тебе надо наконец жениться, — сказал старый барон Вильковский, член Верхней палаты, на протяжении десятилетий занимавшийся исключительно тем, чтобы женить пожилых господ на барышнях из обедневших семейств. Он откровенно утверждал, что не признает никакой другой политики, кроме семейной.
— Мне бы надо было тогда жениться на Элен! — ответил Тайтингер.
— Она, право, несчастна! — заметил на это Вильковский. — Граф В. парализован. За ней ухаживает молодой Гирский. Муж ее всегда был немного простачком.
Таким образом, предобеденные часы были посвящены главным образом общению с аристократией. В послеобеденное же время барон «ходил в народ». Происходило это тоже в Пратере. Он часто прохаживался возле карусели, беседовал с Мицци, с Магдаленой Кройцер и с Труммером, с удовольствием слушал духовой оркестр во «Втором кафе» и милостиво внимал сообщениям о том, как продвигаются переговоры о приобретении кабинета восковых фигур. Паноптикум нравился ему и сам по себе. Восковые фигуры были вполне симпатичным делом, во всяком случае, лучшим, чем карусель. Труммер говорил, что понадобится довольно круглая сумма, черт бы ее побрал, прости, Господи, чтобы сварить эту кашу. Потом зато появятся неограниченные возможности зарабатывать. Иногда случалось, что Мицци Шинагль, словно бы вдруг вспомнив, что нужно исполнить давно забытый долг, менялась местами с Кройцер и Труммером, она придвигалась вплотную к барону и тихо гладила его руку. В первый раз он испугался и внезапно утратил дар речи. Потом привык, потом придумал себе отговорку: в этом, мол, нет ничего страшного. Мицци славная, они все славные люди, просто таковы уж нравы простонародья.
Постепенна эта простота нравов становилась ему приятна. От Мицци Шинагль исходило ласковое тепло, и это в прохладные весенние вечера. Просыпались нежные воспоминания — о ее теле, его секретах, его потаенном сладострастии, его вожделенных щедротах. Правда, Мицци допускала и неуместные жесты. Но сама же первая замечала их неуместность и начинала постепенно от них воздерживаться. Она обуздывала свою резвость, не закрывала больше лицо руками, когда смеялась, и не вскрикивала, когда чего-то пугалась.
Она принуждала себя ко всему этому, втайне утешаясь, как когда-то в школе: мол, делов-то всего на четыре часа. В голове у нее мелькали смутные и противоречивые, скорее даже вздорные, мысли. В тюрьме она чувствовала себя тоже, как порой бывало в школе, наказанной, но отнюдь не униженной, теперь же, на воле, с нею, как ей казалось, обошлись несправедливо! Потому что в чем же она, если разобраться, виновата? Она напряженно размышляла над этим и с тщательностью, свойственной униженным и оскорбленным, восстанавливала в памяти год за годом, поступок за поступком, всю свою прошлую жизнь. Вначале был Тайтингер. До него не брезжило ничего, кроме смутного сумрака отцовской лавки. И внезапно вошел некто ослепительный. На вороте у него сверкали звезды, на мундире — солнца, а на боку — узкая серебряная молния. Она наверняка вышла бы самым добропорядочным образом за парикмахера Ксандля, не появись в ее жизни этот ослепительный мужчина. Она не пошла бы в заведение Мацнер! Она не стала бы «наложницей» шаха и не получила бы в подарок жемчуг. А ведь жемчуг приносит несчастье! И виноват в этом Тайтингер!
Не способная долго молчать, она поделилась своими соображениями с Магдаленой Кройцер. Тут она встретила сочувствие и понимание. Магдалена Кройцер упомянула внебрачного ребенка. Тайтингер был обязан содержать и мать, и сына. Того же мнения придерживался Игнац Труммер. «Все люди равны. — Он исходил из этой предпосылки. — Нашего брата „привлекают“, стоит ему уклониться от уплаты алиментов, а тут что за шуточки! Привлекают и „раскалывают“». — Тут Труммер вспомнил о своих незаконнорожденных отпрысках, которых у него было трое. Господи, что это была за возня! Матери всех троих на него-то, на Труммера, подали, естественно, в суд. В двух случаях ему удалось отвертеться, не признав отцовства. Третьего ребенка, девочку, он отправил к своей престарелой тетке в Криглах. Там она свалилась в котел с бельем и обварилась кипятком. А благородным господам таких неприятностей не доставляют. И будет только само собой разумеющимся, если барон подарит Мицци кабинет восковых фигур. И это еще далеко не полная компенсация за пережитое ею.