Сказка 1002-й ночи
Шрифт:
— Вы же знаете эти восточные нравы, — повторил он чуть ли не в отчаянии.
— Восток меня не интересует, — возразил простец, а его бледно-голубые глаза искали в зале красавицу-жену.
«Господи! — подумал Тайтингер. — Неужели ему и впрямь невдомек, чего хочет шах? Как он может проявлять такое безразличие? И это при его-то ревности».
— Послушайте, какое мне дело до шаха! — сказал меж тем граф. — К восточным мужчинам я ревности не испытываю.
— Ну разумеется! Разумеется, — воскликнул ротмистр.
Ни разу в жизни он не оказывался еще в столь неприятной ситуации. И кстати, его уже принялось потихоньку грызть раскаяние
— Я полагаю, графиню нужно спасти, удалив ее на какое-то время из зала!
Граф, восседавший до этих пор с тупой и скучной миной, тут же побагровел. Его бесцветные глаза потемнели от лютого гнева.
— Что вы себе позволяете, — выдохнул он.
Тайтингер не соизволил подняться с места.
— Прошу выслушать меня спокойно, — начал он и, собравшись с силами, продолжил: — Речь идет о том, чтобы уберечь честь вашей супруги, вашу собственную честь, честь всех этих дам в зале. Господину из Тегерана нельзя ни в коем случае позволить встретиться сегодня с вашей женой. Посмотрите, как хищно рыщет он по залу. А ведь он — гость Его Величества. Он коронованная особа. Его визит имеет политическое значение. Его разнузданности мы можем противопоставить только хитрость. Через полчаса, может быть, даже через четверть часа… — тут ротмистр взглянул на часы, — все будет улажено. Я заклинаю вас, граф, сохраняйте спокойствие. И позвольте мне пять минут поговорить с графиней.
Граф сел на место, бледность и хладнокровие, свойственные ему по природе, вернулись.
— Я пойду за ней, — сказал ротмистр.
Он встал, испытывая некоторое облегчение, и все же на душе у него было тревожно.
Однако, самое трудное было еще впереди. Нелегко ведь в подобающих выражениях объяснить даме, что шах возжелал ее, так сказать, в качестве подарка, который хозяева должны преподнести гостю. И ни в коем случае нельзя было рассказывать ей всю историю целиком. Начальник полиции, занятый беседой с министром внутренних дел, поприветствовал Тайтингера дружелюбно, но так, словно они с ним не виделись, самое меньшее, несколько дней. Министр поспешил удалиться, пробормотав какие-то извинения.
Ротмистр спросил:
— Седлачек уже вернулся?
На лице начальника полиции отразилось крайнее удивление.
После мгновенного замешательства Тайтингер сообразил, в чем тут дело. Начальник полиции не хотел ни о чем знать — он умывал руки, он умывал руки на всю оставшуюся жизнь. Ротмистр сказал только: «Я сейчас вернусь!» — и поскорее ретировался. Хоть он и понял, что начальник полиции будет от всего открещиваться, но не догадался и догадаться не мог, к каким последствиям приведет затеянная авантюра. Он прямиком отправился к графине.
— Меня прислал ваш муж, — сказал он.
Итак, пока все шло гладко. Подали экипаж. Графиня В. с мужем сели в коляску. И прежде чем граф успел что бы то ни было сказать кучеру, Тайтингер крикнул тому с отчаянной лихостью:
— В Пратер! Господа желают подышать свежим воздухом!
Как только колеса экипажа бесшумно завертелись и стало слышно лишь доброе цоканье копыт обеих гнедых, ротмистр устыдился своего жалкого восклицания. «Я в самом деле слишком много выпил, — подумал он. — Или я не в своем уме».
Но нет, он был в своем уме: он все продумал и рассчитал правильно. Ибо «специалу» Седлачеку совершенно не требовались подробные указания и посвящение во все тонкости дела, ему вполне хватало собственной фантазии.
Ни ему самому, ни его подчиненным не удалось в столь сжатые сроки отыскать бабенку — или, как выразился Седлачек, «особу», — которую можно было бы подсунуть Его Величеству вместо избранной им дамы. Седлачеку не оставалось выбора: надо было доставить из известного заведения госпожи Мацнер Мицци Шинагль.
Он поспешно вырвал ее из объятий какого-то лесничего — и, в чем была, полуодетую, в ярко-красном платьишке длиной до чулочных подвязок, посадил в свой фиакр. В пути у него было достаточно времени, чтобы проинструктировать ее.
— Рта не раскрывай, ясно? — сказал он. — Если он спросит, как тебя зовут, отвечай: Элен. Прикинься этакой невинной дурочкой. Ничегошеньки, мол, не понимаешь, не умеешь. Ты — дама, ясно? Ты хоть помнишь вообще, как у тебя было дело с твоим первым? Ну-ка пошевели глупыми мозгами и припомни! Давай покажи мне, как ты умеешь, только совершенно естественно! Только покажи, ясное дело, я же при исполнении. Ну?
Седлачек оставил крошку Шинагль в фиакре с поднятым верхом. Перед этим фиакром, поставленным в сторонке от остальных, патрулировал часовой. Мицци Шинагль мерзла.
Нужно было раздобыть бальное платье, бледно-голубое, шелковое, с глубоким вырезом, корсет, жемчуга и диадему. Седлачек обо всем позаботился. Уже четверть часа его люди, четверо способных сотрудников, рылись в костюмерной Бургтеатра. Ночной сторож светил им фонарем. Четверо призраков, одетые, как благородные господа, во фраки, с тросточками в руке и с цилиндрами на голове, суетились в грудах театрального реквизита, всегдашняя неразбериха которого в силу ночного времени только возрастала. Они сгребли все, что казалось шелковым и имело бледно-голубой цвет. Набили брючные карманы фальшивым жемчугом, грошовыми, но ослепительными диадемами, искусственными цветами, небесно-голубыми подвязками, блестящими пряжками и застежками. Все делалось стремительно и ловко — в отличие от большинства дел, предпринимаемых в Австрийской империи, в метрополии и в провинциях. Еще немного — и девица легкого поведения Шинагль, на посторонний и к тому же восточный взгляд, вполне могла сойти чуть ли не за даму. Ее оставили в гардеробной чиновника 2-го класса Антона Вессели, дочь которого совсем недавно пришлось самым брутальным образом покинуть Тайтингеру.
Все дальнейшее осуществлялось под прямо-таки благородным руководством Седлачека и с помощью расторопного Кирилиды Пайиджани. В закрытом экипаже, за которым следовал в фиакре Седлачек, Его персидское Величество были доставлены в заведение госпожи Мацнер. Если бы какой-нибудь завсегдатай борделя очутился в это время поблизости, то ему почудилось бы, будто и дом, и вся улица заколдованы. Дом дремотствовал, переулок дремотствовал, фонари не горели, и, казалось, каким-то образом погасили весь внешний мир. Не спала только узкая полоска равнодушного неба над крышами, и на небе сияли серебряные звезды.