Сказка Гоцци
Шрифт:
Деньги отдать было некому. Вопнярские поняли, что никуда не уедут Следователь звонил по нескольку раз в день:
— Ну, нашли?
— Где? Все сгорело. Буденный умер.
— Я не могу все время менять вам билеты! — говорил следователь.
С огромной суммой они носились по Ленинграду. Предлагали Стройбанку, Управлению финансов, налоговому ведомству. Всем нужны были деньги, но никто не брал — никакого отношения к «Пламени Революции»!..
— Давай рискнем! — сказал Павел. — Давай поедем в аэропорт. И улетим. Куда-нибудь
Белой ночью понеслись они в аэропорт. Медный всадник скакал в ночном безмолвии.
— Арестуют — так арестуют, — говорил Павел, — я хочу посмотреть на землю сверху.
— Зачем ты взял деньги? — шепнула она ему. — Что с ними делать в Израиле?
— А если мы поедем на Колыму? — ответил он.
В аэропорту было столпотворение. Наконец, подошла их очередь. таможенник был упитанный и румяный. Голос — масляный.
— Вопнярский? — спросил он.
— Так точно! — ответил Павел.
— Деньги сдали?..
Земля Обетованная прощально махала рукой.
Они начали объяснять. Они начали махать руками и объяснять, что некому, что все сгорело, что Буденный ускакал, что…
— Пройдемте, — оборвал таможенник.
Они прошли в маленькую конторку, таможенник закрыл дверь и горло откинул голову.
— Я вас поздравляю, — мажорно сказал он, — перед вами прямой наследник «Пламени Революции»! Деньги с собой?..
…Когда они летели в свободном небе, Павел увидел, что земля прекрасна.
— Как в детстве, в Вопнярке, — сказал он.
Рос хлеб, плыли облака…
— Почему мы так мало летали, Кира? — спросил он.
В аэропорту Тель-Авива было тепло. Горели желтые огни. Ему хотелось поцеловать землю.
Вся родня была в сборе, жаркие песни носились в воздухе, пахло цветущими апельсинами.
Он молчал — слезы душили его. Он не мог себе позволить расплакаться.
— Файвел, — кричали ему, — что ты молчишь?! Скажи что-нибудь, Файвел!
Павел собрал силы.
— Я счастливее Моисея, — сказал он, — я вошел в Ханаан…
ИСКЛЮЧЕНИЕ
Я ненавижу полковников и наманикюренные пальчики их жен. Потому что, как сказал папа, никто не прощает маминых слез.
Мою бабушку исключали из партии шесть раз. Вернее, один, но в шесть приемов, а принимали — 45 лет назад — всего за один. Видимо, исключать почетнее, что ли…
В 16 лет бабушка покинула своих родных, приехала в Ленинград и пошла работать на кондитерскую фабрику. Вскоре она стала лучшей работницей, ударницей, портрет ее в красной косыночке красовался на доске почета, и ей предложили вступить в партию.
Она была молода, красива, задорна, всегда весела, все ей было на свете нипочем — даже партия, — тем более, что партия обещала лучшую жизнь, и скоро, и для всех, — и бабушка вступила. Кто в молодости не делает глупостей?
Она тогда и не подозревала, что через сорок пять лет ей надо будет ехать в Израиль. Кто тогда знал? Вы знали?
Но время бежит быстро, и не успела бабушка оглянуться, как ей надо было из партии выходить, потому что, раз ты едешь в эту сионистскую страну, — немедленно покинь ряды верных ленинцев.
Когда-то раньше покинуть эти ряды ничего не стоило. Достаточно было одеть галстук или прочесть Чехова — и ты был уже вне рядов. С годами это становилось все труднее, и даже появление на партийном собрании в ермолке и талесе не гарантировало исключение.
В лучшем случае вам могли поставить на вид…
На партийном учете бабушка состояла при нашей домовой организации, членами которой в основном были отставные полковники, их жены, дворники, пенсионеры и домохозяйки, которых тоже время от времени, видимо, от скуки, тянуло в партию.
Главными занятиями ячейки был сбор членских взносов, единодушное одобрение постановлений партии и правительства, разбор кухонных побоищ, периодически происходивших в коммунальных квартирах, избиений мужьями жен, женами мужей и обоими — тещ и свекровей, обвариваний соседями друг друга щами и борщами и т. д.
Если квартира была многонациональной — возникали проблемы дружбы народов — и кроме физических оскорблений, ячейка разбирала также и моральные. Например, почему парикмахера Гогуа обозвали «черножопым», бухгалтера Дуваляна — «педерастом», а скромного химика Левина — «жидовской мордой». Причем химика Левина вечно посылали в Палестину, и он вроде начинал об этом подумывать.
Иногда, когда кто-нибудь из ветеранов отходил в другой мир, все члены партии дружно исполняли «Интернационал», обычно первый куплет, так как дальше никто не знал.
Но чаще всего партсобрания осуждали агрессивную политику государства Израиль и требовали немедленного вывода всех войск с захваченных территорий. Все единодушно голосовали, поскольку торопились в очередь, то за мороженой рыбой, то за мандаринами, то за югославскими мясными консервами. С территориями-то было неизвестно, а вот консервы можно было пропустить!
Секретарем этой парторганизации был Виталий Иванович Сизов, отставной полковник, причем КГБ, и все поговаривали, что это — почти генерал. Он всегда ходил в гражданском, улыбался всем и каждому, трепал ребят по головам, предупредительно открывал перед бабушкой двери и доверительно сообщал ей, что половина его друзей — евреи. Сколько замученных было на его совести — никто не знал. Это была сама доброта, учтивость, не полковник, а врач-педиатр, добрый доктор Айболит.
Он жил над нами, сам ходил за молоком, в булочную и всегда интересовался: «Не шумно ли он передвигает стулья над нами и не громко ли ставит военные марши?»