Сказка Гоцци
Шрифт:
Едва оправившись от удара, Гнатюк с трофейным кинжалом, в одних кальсонах бегал по двору, грозясь перебить всех жидов, толкнувших его единственного сына на такой омерзительный поступок.
А Певзнер, этот папаша Горио, воспользовавшись тем, что его уже исключили, и даже не извинившись перед бабушкой, мотанул прямо за своей доченькой…
Ну, где же справедливость в этом мире?
Прошли Рош-Ашана, Йом-Кипур, Ханука, — бабушку не исключали. Некому было исключать. Не было бюро — ни расширенного, ни узкого — никакого. Из всего бюро остался
Болезнь, видимо, была страшной, потому что полковник Сизов вдруг решил, что бабушка просит, чтобы ее не исключили из партии, а приняли.
Он сетовал, что это трудновато, что бабушка не рабочая, еврейка, к тому же в таком возрасте, но, учитывая бабушкины заслуги, — он постарается.
Сколько бабушка ни втолковывала полковнику, что она хочет выйти из партии, он ни черта не понимал и все повторял, что одну рекомендацию он ей даст сам, а другую пусть она возьмет у Гнатюка…
Мы не знали, что и делать, чтобы бабушку исключили, мы даже хотели жаловаться в ЦК КПСС, а бабушка — так самому Суслову. Ей почему-то казалось, что лично Суслов исключит… Но никто не исключал.
Никакие врачи и лекарства Сизову не помогали. Даже луч лазера.
Склероз становился все рассеяннее и рассеяннее. Полковник, можно сказать, генерал, таял на глазах. И если б не бабушка — растаял!
— Василий Петрович, — сказала однажды бабушка, — а как вы посмотрите, если я поеду в Израиль членом партии?.. Так сказать, новый почин? А?
После этих слов произошло то, над чем долго и бессильно билась советская медицина, — у Сизова исчез рассеянный склероз. От тут же обозвал бабушку сионисткой, выписался из больницы и, не дожидаясь никаких бюро, назначил экстренное, внеочередное партийное собрание на субботу. Вы знаете, что такое для евреев суббота — спичку нельзя зажечь, не то что исключаться…
Полковник хотел насолить бабушке. Он только забыл, что она неверующая и всю свою жизнь работала в эту самую субботу, как каторжница.
Он лично написал объявление о собрании, бабушкино имя и фамилию выделил красной тушью и повесил метровый лист на дверях молочного магазина…
Каждый день он туда что-то дописывал: то к имени Сарра он добавлял третью букву «Р», затем приписал «Явка обязательна» и, наконец, чувствуя большой интерес, проявленный общественностью к предстоящему мероприятию, дописал «Вход по членским билетам».
Перед самой субботой на плакате кто-то приписал «Все билеты проданы», но полковник этого не заметил.
Мы все чувствовали, что готовится бойня, и просили бабушку не ходить на собрание.
— Они исключат тебя заочно, — говорили мы, — подумай о своем сердце… Мы должны доплыть до берега… Пойди к Сизову, попроси.
Бабушка не хотела, но мы все-таки ее уговорили пойти к Сизову.
— Могу я не присутствовать на собрании? — спросила бабушка.
Айболит улыбнулся. Он знал про бабушкино сердце, и он сказал:
— Вы обязаны присутствовать, гражданка Гольденвизер, — обязаны!
И бабушка поклялась, что не доставит им радости видеть ее в плохом настроении.
Перед собранием она оделась как никогда в жизни, даже на свадьбу сына она так не одевалась. Сделала прическу и впервые намазала губы. Затем она наелась лекарств и пошла. Одна.
Даже сопровождать себя она нам не разрешила. Она их не боялась.
Народ на собрание валил, будто давали «Хованщину» с Шаляпиным в главной роли. Но в главной роли была наша бедная бабушка. Мест не хватало, многие стояли в проходах, отставным офицерам принесли приставные стулья. От них несло антисемитизмом и тройным одеколоном. Их жены сидели в первых рядах и в ожидании начала с треском разворачивали шоколадки. Они кусали жадно, хотя только что поужинали.
В зале была атмосфера премьеры: полковники махали фуражками своим женам, жены — платочками — пенсионерам, пенсионеры — дворникам, а дворники — полковникам и т. д. Круговорот воды в природе.
Полковничьи мундиры были отутюжены, начищены, и с собрания можно было идти прямо на Красную Площадь или в бой — куда Генералиссимус прикажет…
Похрустывая сапогами, на сцену прошли все те же, кроме Певзнера, который был уже в Израиле, и Гнатюка.
— Сарру-Рэйзел Гольденвизер прошу подняться на сцену!
Полковник довольно быстро, минуты за две, произнес бабушкино имя. Явно было видно, что дома он репетировал. В зале прошел смешок.
Имя Сарра всегда вызывало смех, так же, как и «Абрам».
Смешные такие имена…
Бабушка не сдвинулась с места.
— Гражданка Сарра-Рэйзел Гольденвизер, вас просят пройти на сцену, — повторил полковник.
— Я учительница, а не актриса, — сказала бабушка, — я останусь в зале.
В толпе прошел ропот недовольства.
— Ну и штучка, — сказал кто-то.
Бабушка промолчала. Она дала себе слово молчать. И не допустить до приступа, не доставить им ни малейшего удовольствия.
— Мы бы хотели вас видеть, гражданка Сарра-Рэйзел Гольденвизер, покажитесь!
— Пожалуйста, — сказала бабушка и встала, — смотрите!
Ее невысокая фигура высилась, как утес.
— Садитесь, — приказал Сизов, — достаточно. Кто желает выступить, товарищи? Прошу на сцену.
Поднялся Однопозов, сменный мастер с испитым лицом. Бабушка хорошо знала его — периодически он устраивал в квартире дебоши, бил посуду, матюкался, крыл Брежнева и Суслова, и бабушке, как члену конфликтной комиссии, часто приходилось урезонивать его. Бабушку он слушался, клал топор, которым крошил все, что попадалось под руку, и шел спать. До следующего дебоша…
Он начал с места в карьер:
— Весной 1943-го года наш полк стоял под селом Одинцы. Мы готовились перейти в наступление, и наш комполка, товарищ Жухрай, приказал мне и сержанту Крапивину пойти в разведку и взять языка. Апрель был холодный, особенно ночи…