Сказка Гоцци

Шаргородские Александр и Лев

— Почему вы думаете, что он кого-то убил? — всегда говорила нам бабушка. — В КГБ тоже есть нормальные люди. Может, он заведовал гаражом? Или столовой?

Мы осторожно возражали, что полковники ведают обычно другим.

На седьмое ноября он всегда опускал к нам в ящик поздравление, в котором желал успехов нам, а также октябрьской революции.

Короче — бабушка должна была отнести заявление о выходе из партии этому Айболиту.

Всей семьей мы сочиняли бумагу. Мы хотели просто написать: «В связи с отъездом в государство Израиль прошу исключить меня из

партии», — но бабушке мыслился более обширный вариант. Она хотела указать на все свои заслуги перед народом и на все заслуги партии перед ней. Мы резонно доказывали бабушке, что, если она перечислит все свои заслуги, такие значительные и грандиозные, ее могут из партии не отпустить. Бабушка подумала и согласилась. Но зато она решила написать все, что сделала партия для нее. Здесь мы запнулись — мы хорошо знали, что сделала партия для нашей бабушки. Она ей предоставила комнату в целых 17 квадратных метров, где мы жили впятером, где некоторые из нас периодически спали на чертежной доске, положенной на стулья. Окна этой замечательной комнаты упирались прямо в стену, которую легко можно было достать рукой, открыв форточку. Из-за этой стены солнце у нас бывало только в виде портрета Сталина — этого светоча всего человечества. В такой комнате было бы хорошо держать испанского быка перед выпуском на арену.

Затем, партия однажды подарила бабушке зефир в шоколаде, целый килограмм, красочная коробка от которого многие годы украшала наш буфет. Потом, партия платила бабушке бешеные деньги, на которые можно было устраивать царские пиршества с тончайшими блюдами, вроде жаренного в подсолнечном масле лука, который мы обожали.

Партия дважды, правда, с большими промежутками, сажала бабушкиного мужа в тюрьму — первый раз за рассказ анекдота, второй — за то, что он его выслушал, но оба раза выпускала и реабилитировала.

Она реабилитировала и бабушкиного дядю Соломона Ильича, и тетю Песю, и двух двоюродных братьев — правда, посмертно, — но ведь реабилитировала! Как-то партия к годовщине революции даже послала бабушку в однодневный дом отдыха, где она отравилась кефиром, и мы ее еле спасли…

Нет, многое сделала партия для бабушки, очень многое, но мы не были уверены, стоит ли это напоминать партии, и ограничились простой фразой, в которой бабушка благодарила партию за все! А за что — они сами знают. Заявление получилось, на наш взгляд, очень удачным, и мы решили сами отнести его отставному полковнику, почти генералу…

Но бабушка категорически запретила нам это делать и понесла заявление сама.

— Вы мне только скажите, — спросила она, — что мне ответить, когда он спросит, почему я еду. Из-за антисемитизма и всего этого вранья?..

Мы замахали руками.

— Нет никакого антисемитизма, — сказал дедушка, — и не было! Ты едешь на историческую родину, причем принудительно — тебя тянут дети!

— А почему дети?

— Потому что они испорчены буржуазной пропагандой! Объясни ему, что ты их плохо воспитала, но бросить не можешь, даже таких мерзавцев, как они… Скажи ему, что дети есть дети!

И бабушка пошла. Падал мокрый снег, и низкое ленинградское небо давило в эти дни особенно тяжело.

В подворотне, где находился вход в ячейку, как всегда, толпились пьяные, и бабушка боялась, как бы они ненароком не отобрали у нее с таким трудом составленное заявление.

— Сарра, — спросил один из них, — есть чем закусить?

Бабушка всегда удивлялась, откуда они знают ее имя. Она протянула им три «Белочки».

— Вот это закусон, — изумились пьяные.

Бабушка прошмыгнула в парадную и вошла в кабинет секретаря. Полковник Сизов прибивал портрет Суслова. Почему-то из всех членов политбюро больше всего он был привязан к Суслову. Суслов на портрете был, как всегда, суровый, непримиримый и неподкупный.

— Доброго здоровьица, Софья Аркадьевна, — пропел Айболит, — с чем пожаловали?

Бабушка робко протянула листок бумаги.

Секретарь долго изучал заявление. Сначала в одних очках, затем в других и, наконец, без очков. Потом он его понюхал — полковник раньше работал в КГБ и был почти генералом…

— Если не ясно, — сказала бабушка, — я могу прочесть вслух.

Полковник не ответил — он смотрел на Суслова. Он просил совета — но Суслов молчал. Тогда полковник перевел взгляд на портрет Ленина. Ленин хитро улыбался, но тоже молчал. И полковник обратился к Брежневу. У Леонида Ильича был чуть приоткрыт рот, и казалось, что он что-то советует…

Бабушке надоело стоять. В комнате висели портреты всех членов политбюро да еще стоял бюст Жукова, и, если б полковник советовался с каждым, — ее бы не хватило. Поэтому она сказала:

— Может, я пойду?

Бабушка не хотела мешать полковнику беседовать с великими людьми.

Полковник продолжал хранить молчание. У него был один человек, с кем бы он мог посоветоваться по-настоящему и который бы ему ясно сказал, что сделать и в какую из тюрем везти бабушку, но портреты этого доброго человека с пышными восточными усами сняли и довольно долго не вешали, хотя он верил, что повесят, и высоко, еще выше Ленина!

И он сказал:

— Моя б воля, я б вас всех из партии повыгонял! До единого!

— Я всего одна, — наивно ответила бабушка, — мужа давно исключили, а дети беспартийные.

— Я ожидал от вас этого, — продолжал полковник, — вы и не на это способны!

Бабушка оторопела. Она действительно была способна — ее уроки приходили слушать учителя со всего города — но полковник подразумевал явно другое.

— Что вы имеете в виду, — спросила она, — вы думаете, что я из-за антисемитизма уезжаю — так вы ошибаетесь — его у нас нет и не будет!

— Вы мне насчет антисемитизма не рассказывайте, — отрезал полковник, — насчет антисемитизма я лучше вас знаю, я, если хотите, сам…

Полковник хотел сказать «антисемит», но вовремя спохватился.

— Я сам, если хотите, — сказал он, — дружу с евреями. Для меня еврей то же самое, что грузин, армянин или казах!

Полковник не врал — он их всех терпеть не мог!

— Я, Сарра Аркадьевна, евреев люблю! Но сионистов, Сарра Аркадьевна, я ненавижу!