Сказка Гоцци
Шрифт:
Пока шла подготовка к бюро, весь двор уже знал о нашем решении. Дворничиха перестала подметать под нашей дверью и выносить мусорное ведро, стоявшее на лестничной площадке, нашего папу дважды обозвали Голдой Меир и один раз Моше Даяном, домохозяйка Савицкая из 9-й квартиры заявила, что бабушка распяла Христа, а дедушке предъявили обвинение в отравлении Горького…
Полковник Сизов перестал с нами здороваться, принципиально запирал перед бабушкой дверь, шагал у себя наверху в подкованных сапогах и ставил
Мы готовились к бюро всей семьей, готовя ответы на провокационные вопросы, умоляли бабушку не поддаваться ни на какие провокации и во что бы то ни стало сохранить спокойствие.
— Мы должны дотянуть до Израиля, — говорили мы, — доплыть до берега. Помни и береги свои нервы.
Бабушка об этом помнила, но нервы не берегла. Такая уж у нее натура.
Бюро проходило бурно. Вначале, как всегда, одобрили решение очередного пленума, затем осудили израильскую агрессию, потребовали вывода войск со всех захваченных земель и перешли к бабушке.
Состав был тот же, что и комиссии с подкомиссией, плюс еврей Соломон Певзнер, зубной врач на пенсии, лейтенант запаса.
Больше всего надежд бабушка возлагала на зубного врача — как-никак еврей, в обиду не даст.
Сизов опять с выражением прочел бабушкино заявление, как будто о нем никто не слышал. Они это заявление уже наизусть знали.
— Что будем делать, товарищи? — Сизов хрустел новыми начищенными сапогами. Члены бюро смотрели на бедную бабушку, как волк на Красную Шапочку — они буквально хотели ее скушать.
И тут встал Певзнер. Бабушкина надежда и спасение. У нее отлегло от сердца.
— Мы, еврейский народ, — его голос звучал, как бормашина, — с глубоким возмущением узнали о новом акте израильской военщины!
— Соломон Васильевич, — перебил его Сизов, — у нас на повестке дня Сарра-Рейзел Гольденвизер!
Произнести бабушкино имя полностью стоило полковнику немалых усилий.
— Виноват, — сказал Певзнер, — я только что с митинга, виноват…
Он стал смотреть на бабушку, готовя что-то особенно гневное. Он не торопился. Он хотел сказать это с пафосом.
— Бикицер, — сказала ему бабушка, — мне складываться надо.
Она уже поняла, какого защитника имеет в лице бывшего зубного врача.
— Клейми меня, но бикицер…
— Мы, евреи великого Советского Союза, с негодованием узнали о поступке Сарры-Рэйзел Гольденвизер, — опять заработала бормашина.
Бабушке стало тошно.
— Простите, — перебила она. — Как поживает ваша дочка в Тель-Авиве? Она уже вроде работает?..
Наступила пауза..
Два полковника и майор грозно смотрели на лейтенанта запаса. Певзнер собрался, как когда-то перед удалением зуба.
— Если вы имеете в виду Фаю, — сказал он, — мне она не дочь. Во-первых, с ее матерью я развелся еще до войны, а во-вторых, я от нее отрекся…
Певзнер гордо сел. А Сизов — встал. У Сизова открылся нюх.
— У вас есть еще дети? — спросил он.
Певзнер понял, что ему пришел конец.
— Есть, — торжественно произнес он, — но я от всех отрекся…
— Где они живут? — сурово спросил полковник.
— Меня это больше не интересует, — ответил Певзнер, — ни где они живут, ни где они работают, ни что они едят… Все. Они мне не дети… И я — не отец, не отец! Я отец Горио! — сказал Певзнер и заплакал…
— Послушайте, Горио! — презрительно произнес полковник. — Где живут ваши дети? Отвечайте.
Отец Горио вытер глаза.
— Во всяком случае — не в Израиле, — сказал он, — не в Израиле! В США, Новой Зеландии и в Швейцарии. — На Швейцарии он сделал ударение. — Прошу учесть, что Швейцария — нейтральная страна, которая не воевала почти…
— Со Швейцарией мы разберемся сами, — оборвал его полковник, — а вот место ли вам в партии? Это вопрос!
— У меня сын, моряк, в 64 странах был — ни в одной не остался, а у него все дети по заграницам разбежались. Гнать его, — сказал Гнатюк, — гнать надо!
— Секундочку, — вмешалась бабушка, — сначала меня. Я говорила товарищу Сизову: Рош-Ашана — последний срок… Надо соблюдать очередь.
— Какая очередь, — завопил Певзнер, — я никуда не собираюсь… Я не хочу из партии…
— Это уже мы решим, — сказал Сизов, — исключать вас или..
— Но после меня, — перебила бабушка, — я стояла раньше…
И она положила свой билет на стол президиума.
— Заберите билет, — зарычал Сизов, — мы вас еще не исключили.
— Как, опять?! — удивилась бабушка. — Это же бюро, кто же, наконец, исключит?.. Верховный Совет?..
Сизов что-то ответил, но Певзнер так орал и плевался, что бабушка ничего не услышала, кроме того, что будет какое-то расширенное бюро…
Мы ждали его с нетерпением… Но расширенное бюро никак не собиралось. Его просто невозможно было расширить: то кто-либо из членов умирал, или ложился в больницу, или переезжал в другой район, и, наконец, когда все уже, казалось, было готовым, Гнатюка хватил удар — его сын, моряк торгового флота, который был в 64 странах и ни в одной не остался, наконец попросил политическое убежище в 65-ой — в Канаде. А у Певзнера последняя дочь, работавшая, как он всех уверял, в оборонной промышленности, укатила не в какую-то нейтральную Швейцарию, а прямо в Израиль. И бюро, забыв про нашу бабушку, вне всякой очереди вывело из рядов ленинской партии Гнатюка и Певзнера. А бабушка ведь стояла раньше!