Сказка Гоцци
Шрифт:
Шампанское он взял самое дорогое, в бирюзовой бутылке с длинным лебединым горлом.
Гоц шел в Квестуру и подливал из бирюзовой бутылки в багровый стакан золотое шампанское.
Наконец, оно ударило. И как! Недаром оно было дорогое.
— В самый раз, — подумал он и решил войти в Квестуру. Дверь была прямо перед глазами, прямо вот, в двух шагах! Но эти два шага был канал. Он обежал его по каменному мостику с черной решеткой, и она оказалась почти в одном
Тогда Гоц рванул налево, вернее, канал вел его туда. Он вел его минут двадцать. Квестура была почти на горизонте.
Он побежал обратно, но канал уводил его, не давая приблизиться. Это был странный город — не Гоц выбирал дорогу, а дорога диктовала ему. Он бегал как пес. С моста на набережную и снова на мост. Забегал в подворотни, тупики, на мостки, дважды чуть не свалился в воду и, наконец, оказался на Пьяцца Сан-Марко.
Красная колокольня улетала в багряное небо. Зажигались фиолетовые фонари. Гондолы качались на фоне Сан-Джорджо.
Ноги его гудели, и он сел в кафе. Это был «Флориан». Здесь сиживал Гете. Писала Жорж Санд. Дремал Стравинский.
Меж столов сновали адмиралы с подносами.
— Может быть, здесь бывал и старый маэстро, — подумал Гоц.
— Простите, — обратился он к «адмиралу», — за каким столиком сидел Вивальди?
«Адмирал», не задумываясь, показал, за каким.
Гоц пересел и заказал «капуччино».
Средь нарядной толпы летали голуби.
Принесли кофе и счет. На счете было тринадцать тысяч.
— Позвольте? — встрепенулся он. — За что?!!
— Пять — за кофе и восемь — за Вивальди, — объяснил официант.
Гоцу полегчало.
Оркестр из трех стариков играл мелодии сороковых годов. Антон любил их. В эти годы он родился. Прилетел голубь и сел на стол.
Гоц угостил его «капуччино».
Ему было хорошо за столиком великого маэстро. И он подпевал оркестру.
— Скузи, сеньор, — остановил он официанта, — где здесь Квестура?
— О-о, это далеко. Вам придется взять гондолу, дотторе.
«Дотторе» пересчитал лиры. Шампанское, бокал для шампанского, столик Вивальди — в кармане почти ничего не звенело. Когда платили двадцать долларов за концерт — гондолы, видимо, в виду не имелись…
Он зашагал в Квестуру пешком.
Шел он долго, под венецианским вечерним небом, под свежевыстиранными панталонами и простынями, колыхавшимися над ним.
Многочисленные кошки дружелюбно мяукали ему, и немцы, которые, казалось, были всюду, кивали друг другу белыми головами на красных шеях, и в воздухе летало «я», «я»…
Квестура напоминала мираж — она то приближалась, то отдалялась, но ни разу Гоц не оказался у ее дверей. К ней нельзя было подойти. К двери можно было только подплыть. А плавать Гоц не умел. Он метался вдоль канала и смотрел на отражение двери, плавающее в воде.
У моста, в тельняшке и широкополой соломенной шляпе с красной лентой, сложив на мощной груди загорелые руки моряка, стоял гондольер.
— Ля гондола, — повторял он, — ля гондола…
Вот уже полчаса он наблюдал за Гоцем.
— Сеньор, — окликнул он, — что-нибудь случилось?
— Мне надо туда, — почти в панике указал Гоц на ту сторону канала.
— Ногами здесь не помочь, — ответил гондольер и прыгнул в свою гондолу, — давайте руку.
Он протянул свою сильную ладонь Гоцу.
— Тридцать тысяч — и будете там.
— Тридцать тысяч! — ужаснулся Гоц. — Тут же плыть секунда!
— Я беру за час, — объяснил гондольер, — и плыви куда хочешь, — уна ора — транта миля!
— Мне ж не кататься, — воскликнул Антон, — мне ж уб… — Но спохватился. — А, черт с тобой! Давай уна ора — транта миля! Только престо!
Он неловко перековылял в Гондолу, устало уселся на резную банкетку, покрытую красным бархатом, гондольер встал на корму, уперся длинным веслом и запел.
— Скажите, девушки, подружке вашей, — выводил гондольер, — что в мире всех она милей и краше…
Голос гондольера успокаивал Гоца.
Гондольер пел баркароллу, «Санта Лючию», Леонковалло, арию Риголетто. Никто еще не отправлялся за убежищем под звуки «бель канта».
— Именно так должен отправляться музыкант, — подумал Гоц.
Он достал багровый бокал и бирюзовую бутылочку.
— Прего, сеньор, — он протянул гондольеру шампанское, — за музыку!
Тот с удовольствием выпил.
Затем выпил Гоц.
Потом они пили за оперу, за Карузо, за Джузеппе Верди!
— …И вот я умираю, — заливался гондольер. Он перешел к Пуччини.
— Чуть выше, — попросил Гоц, — «и вот я умираю».
Гоц запел, гондольер подхватил, и они пели вместе, обнявшись и стоя на корме.
Белые головы из черных гондол поворачивались в их сторону.
— «Я», «я», — доносилось из гондол.
На мосту Риальто Гоц вдруг увидел Вивальди. Тот улыбался ему и пел что-то свое.
— Белла, чао, белла, чао, белла, чао! — пел Вивальди и весело махал ему рукой, высунувшейся из кружевного манжета.
А из-под моста вдруг выплыла гондола, и ему показалось, что в ней сидит Вайнштейн.
— Ерунда, — подумал Гоц, — просто все лысины мира похожи.