Сказка о принце. Книга вторая
Шрифт:
– Изабель, ты испытываешь мое терпение, - голос королевы был ровным и холодным. – Выйди вон или я прикажу вывести тебя.
– Скатертью дорожка, Ваше Величество! – отчеканила девушка. – Надеюсь, в Версане вас не будет мучить совесть!
И вышла, развернувшись на каблуках, от души хлопнула за собой дверью. Тяжелая картина, висевшая на стене, закачалась, и хрустальные подвески на люстре отозвались ей печальным звоном.
* * *
В ноябре, после недели осенних дождей, снова наступило тепло. Уже опадали с тихим шелестом листья на деревьях, а лужи по ночам затягивало непрочным
Вечерами – уже темными, длинными – к бабке Катарине приходили гости. Соседки, товарки, дальние родственницы и кумы – каждую субботу дородные, чисто одетые женщины усаживались в ряд на длинной скамье, прихлебывали чай с принесенными с собой плюшками и пирогами, вытаскивали рукоделие – и говорили. Обо всем. Об урожае, о том, как отелилась соседская корова, о том, что у дочери сапожника были роды тяжелые, а у соседской Марты – как пробочка выскочил, о детях и внуках… Вета садилась в уголок с работой – теперь она целыми днями мастерила вещички для того маленького, кто должен был появиться на свет, если все пойдет хорошо, в мае – и слушала. А порой холодела, плотнее забивалась в угол, прятала глаза: тетки болтали про нового короля и короля старого, и про жизнь при дворе (Вета порой диву давалась: откуда скромный обыватель может столько знать?). Говорили и о пропавшем, а вроде и погибшем принце, и о заговоре, и каких трудов стоило девушке сдержать слезы или не закричать, слушая, как просто, лениво и откровенно обсуждают они их любовь и жизнь, их мечты и надежды, как выворачивают наизнанку тайны, приписывая героям историй мотивы, им вовсе не свойственные. Иногда ей хотелось крикнуть, что все это неправда, что они врут и пусть убираются, но она только ниже опускала голову, а потом принималась распарывать уже сделанное, потому что стежки-то выходили длиной едва ли не с палец.
Не обошли бабы вниманием и ее, Вету. В первый же субботний вечер, после бани, когда стемнело, заходили в дом, одна за другой кланялись бабке и крестились, и каждая зыркала на Вету и поджимала губы. А потом, напившись чаю и поговорив о погоде и о ценах на мясо в нынешний год, снова рассматривали ее, уже откровенно и оценивающе.
– Эта, что ль, приемыш-то у вас, бабуль?
– Эта, - кивнула бабка Катарина, - эта самая.
– Ишь, худая, точно щепка. Силы-то есть работать?
– Пока не жалуюсь, - ответила бабка. – Да я и сама покуда ничего, - она засмеялась и вытянула морщинистые руки.
– Ты-то ничего, а она гляди – оберет тебя да сбежит, а того хуже из дому выставит. Наплачешься.
– Что ж вы, бабы, на человека не знаючи напраслину возвели, - заступилась бабка. – Девочка у меня хорошая, ласковая. Сирота ведь, как не пригреть сироту?
– Сирота! А глазами-то зыркает, конопатая. Тебя как зовут, девица? – они обращались к ней нарочито ласково, точно к умалишенной, всего разговора не слышавшей.
– Вета, - тихо ответила девушка, не отрываясь от работы.
– Имя-то какое… не наше. Иль ты не здешняя, Вета?
– Здешняя, - так же тихо, но с ноткой вызова сказала Вета. – Отец у меня с Севера.
– Ну, оно и видно. Хилая ты. Смотри, бабушке-то кланяйся, она тебя пригрела…
Вета с радостью убежала бы от таких расспросов и обсуждений, если б было куда. И напрасно надеялась она, что все обойдется одним разом – новизна события так и не стерлась в течение всей зимы. Каждый раз, собираясь у Катарины, бабы обязательно спрашивали хозяйку:
– Что, Катарина, приемыш-то твой? Привыкает?
Бабка оглядывалась на замершую в углу фигурку за работой и охотно кивала:
– Привыкает…
И тетки обязательно обращались к Вете:
– Так ты смотри, конопатая, кланяйся бабушке. Она тебя пригрела…
– Полно вам, - заступалась иногда Катарина, - девке кости мыть. Она у меня умница…
Высокая, дородная Августа, соседка и бабкина троюродная не то племянница, не то внучка однажды сказала, усмехаясь:
– Все они умницы, пока в нужде. А потом ты их выходишь, и поминай как звали. Еще скажи спасибо, если последнее не отымут.
– Ну что ты говоришь такое, - укорила Катарина, поставив чашку. – Постыдилась бы…
– Мне-то чего стыдиться? – удивилась Августа. – Я дело говорю!
– Ладно тебе, Августа, - вступила в разговор худая, вертлявая Мора откуда-то с другого конца предместья. – Язык у тебя, как помело. – И, дожевывая пирог, добавила, без всякой видимой связи: - У нас на соседней улице лекарка живет, Жаклиной звать. Ты, Августа, помнишь – я тебя к ней прошлогод водила?
– Ну…
– У ней давеча тоже квартирант появился.
– Это какая Жаклина? – спросила бабка, доставая из печи еще один пирог. – Та, что рожу лечить умеет? Слыхала я о ней. И что же?
– У Жаклины племянник в Городе служит, - «Городом» называли Леррен жители предместья. – Где-то с два месяца назад в карауле он был… нашел ночью в канаве какого-то… по всему видать, тюкнули кого-то, обчистили карманы да бросили помирать. Жан его от большого ума подобрал да к тетке и приволок. А Жаклина, дуреха, нет чтоб выставить за дверь, лечить взялась. Вот, выхаживает теперь.
– Что ж сразу дуреха? – вступилась Катарина. – Доброе дело сделала баба.
– А платить-то кто за это доброе ей будет? Этот квартирант ейный, по всему видно, из богатых, а те платить не больно любят нашему брату – спасибо, если медяк кинут. «Скажи за честь спасибо, тетка» - вот и весь разговор.
– Богу-то все едино, богатый или бедный, - вздохнула Катарина. – Всяк жить хочет, живая душа. Ну, а потом что было?
– А потом ничего. Так и живет у нее этот постоялец. Но за него, похоже, все-таки платят – я уж и то заметила, Жаклина и мясо покупать стала, и печевом что ни день пахнет.
– Родня, что ли, нашлась? – спросила Августа. – А чего ж не заберут его?
– Я почем знаю, - пожала плечами Мора. – Наши дуры болтают, что полюбовник он Жаклине, да только я не верю. Знаю я Жаклину, она баба строгая и себя соблюдает. Им, поди, ночью во сне привиделось, вот и наговаривают на хорошего человека напраслину.
– Ага, ночью, - хихикнула сестра-погодка Моры – на диво не похожая на нее, толстая, вся в веснушках, Клара. – Ты, Мора, послушай, раз не знаешь. Давеча захожу я к Жаклине за солью, кончилась у меня, - гляжу: сидит на лавке парнишка молодой, пригожий, в домашней рубашечке. Меня увидел, глазищами – зырк… но поздоровался честь по чести, как положено. Я на него и поглядела…
– Дура ты, Клара, - вздохнула Мора.
– Сама ты дура, Мора, - обиделась Клара. – Ты посмотри, как у Жаклины глаза-то гореть стали. А как одеваться начала – все платки яркие…