Сказки детского Леса
Шрифт:
…Они когда были рядом совсем, как-то неестественно сразу и злые и обрадованные, Он тогда стоял в тупичке и смотрел не торопясь внутрь глубокой стены… А когда они не умели уже удержать бы даже если и схотели бы своей братоубийственной радости, Он легко так совсем обернулся и улыбнулся тихонько, как им мамка во сне, и через немножко уже совсем – умер. Потому что они Его убили.
Наверное это было жестоко, потому что Ему было не привыкать умирать и всё равно ничего не получится, а им остался этот Его тихий с улыбкой взгляд. Поэтому Он тоже не улыбался потом, когда был уже
А они разошлись как-то сразу за тем, что наделали. Разошлись каждый сам по себе. Совсем непонятно для чего – задумчивые. Ведь чего же было задумываться теперь, всё равно ведь теперь натворили – не вернёшь… А они ходили и ходили, каждый сам за себя. Тоже мне нашлись – думали!
Он смотрел на них с далека, такого что страх и теперь Ему было по всамделишному больно. А они тогда рожали и рожали Ему детушек и зачем-то в обязательном порядке рассказывали им сказочку про то как случилось однажды как Он утерпел…
Тихий потаённый зверь – он не знает ничего о тебе
и ему глубоко оно поровну
Но только мы больше никуда не опаздываем
Никогда
Человечность неспешна – человечность почти константна
Если Геракл надумал пожить
Он никогда не обгонит черепаху полезшую к солнцу
Если в глазах твоих вкус солнца
А на спине на всякий случай мишень
Каждый оптический прицел утыкающийся тебе в спину
Сверкает от безысходности солнечным зайчиком
На твоих донельзя глупых очках
И на всё допускающих вечных зрачках
Мы сейчас потеряны
Но по-прежнему бессмертны
И кушая за завтраком манную кашку с тёплым хлебушком
Помни – мы никогда никого не оставляем в покое
С нами приходиться мучиться и жить
Скоро мы пригодимся и нас
Будут отыскивать на пыльных книжных полках
И в сырых промёрзших подвалах
Пытаться постигнуть и сжечь на кострах
Тогда нам станет намного легче
Весна:
Обкуренные как кроты мы дожидались трамвая. И видимо поэтому была весна. Солнце, люди и всякие птицы.
Трамвай показался и стал приезжать. Перед ним ехала какая-то белая «Волга» и трамвай пытался обогнуть её то с правой то с левой стороны. То так пытался то так – и ничего не получалось. Но это ещё была не самая
Сразу за трамваем шёл человек в выпущенной наружу белой рубахе и с барабаном средней величины, возможно даже пионерским, одетым тесёмкою на шею. Человек шёл и барабанил и это нас с пухом укатало. Вот это уже была весна, потому что укатало не только нас, но и всю дождавшуюся трамвая и весны остановку людей. У человека ещё была хозяйственная сумка с продуктами и шляпа вполне респектабельная, но это был уже наш человек. Хотя возможно сам он этого ещё до конца не осознавал в результате чего пытался пока трамвай остановился всё-таки дойти за продуктами в магазин в своей бухгалтерской шляпе. Но рубаха у него была на выпуск и нас подорвало.
– Бей зорю, пернатое отродье! – закричал я сверзившись с удорожных перил.
– Какую зорю? – растеряно оглянулся человек в белой рубашке. На вид ему было лет сорок, но он уже вполне годился для вечности.
– Залихватские песни пой! – пояснил я и спросил у Пуха: «Не подскажите почём семечки?»
Мы сидели уже совершенно одни, ушли все трамваи и с ними автобусы и с ними корабли дальнего плавания в дальнее плавание. Солнце осталось. И весна. Пух мечтательно (а не от того что обкурился как хорёк) завёл вверх глаза и сказал:
– Эх, махнуть бы немного – и в небо! Дядь, дай барабан! – переключился Пух на весёлого барабанщика, не пошедшего всё-таки в магазин и стоявшего с открытым ртом.
Но не тут-то было. Он собрался таки с духом – вновьприбывший. Рассердился немного и закрыл рот.
– Шантропа оголтелая! – оповестил он собою окрестные возгласы. – Рота, подъём!!!
И отстучал немногие такты.
– Над кем потешаться изволите! – и дальше уже пошёл без умолку. – Цыплячье племя! Кто вас летать учил? Неправоспособные насекомые, да я вас! Откуда-то вылезли и сидят! Может оно ни к чему совсем, но передовая общественность возьмётся за ваше воспитание!
С этого места мне показалось, что скорость его речи непрерывно нарастает и я улавливая слова перестаю понимать их значение.
– Подумаешь, вышли они! Это не даёт вам право по улице ходить! А позвольте-ка вас спросить! А может я давно за вами наблюдаю и пришёл к выводу! А где интересно знать? И кто мне объяснит для чего они здесь сидят и мы с ними ещё разговариваем! Слезь с перил ведь весна!
Прямо посреди его темпераментной речи я спросил у Пуха:
– Чего он так быстро? Ничего не пойму. По-моему такой… астронавт! А?
Но Пух видимо понимал о чём речь и не делился по тайному. Я почувствовал себя угрюмым лохом, но глянул тогда на оратора и отлетел. Да он же светлый как ёлка был на новый год! Сияющий весь из глуби как ясно солнышко! От него из себя вся радость на всех шла! Тут тогда рот открыл я…
Только помню, как он спохватился вдруг, нашёл свой трамвай (во деревня! Это же уже был наверное миллион сорок третий трамвай после того – его) и заспешил уходить. С барабаном в шляпе и с сумкою, я забежал тогда, я не захотел тогда – чтобы он уходить, и всё просил: «человек в синей рубашке, человек в синей рубашке – сыграй Моцарта. «Реквием». Но ему было некогда.