Сказки для магов
Шрифт:
– Бедненькая, - прошептала курочка, не соображая, что это жиденькое словцо никак не подходит к чудовидной собеседнице.
– Для чего... совали?
– Для оживления, - коротко ответила мышка с интригующей безучастностью.
Курочка Ряба была той женой-девой, которая, храня в себе целомудрие, тем не менее обладала в себе цветущей сердечной женственностью, любопытством и неизбывным чувством своего невежества; желания узнавать, узнавать, узнавать...
– Какого оживления?
– она так непосредственно раскрыла клювик и так глубинно и широко распахнула глаза, что обычная пелена на них растворилась. И мышка соблазнилась: она привыкла к единоборству и противостоянию.
– Была я маленькой, и родители очень мешали мне быть большой. Поэтому я часто убегала из дома. Но всегда возвращалась, - начала свой рассказ мышка.
– Однажды я заблудилась и не могла найти дорогу назад. Тогда я решила начать самостоятельную жизнь. Мне всё было интересно, и я не останавливалась нигде на своем пути. Можно было, конечно, вырыть себе норку в первом же подходящем месте и жить себе спокойно, но меня пасла судьба. Она не давала мне возможности остановиться до тех пор, пока я не оказалась у странного, заворожившего меня дома. Дом при первом взгляде казался ветхой развалиной, но развалюха меня пленила. Она лоснилась от старости. Её ухоженность чаровала. Хибара ласкала, ибо сама была обласкана. И я позавидовала тому жилищу.
Я проникла в дом и стала присматриваться. Я узнала хозяйку, хромоватую, бодрую старуху. Она всё время что-то шептала и припевала. Её облик поражал изменчивостью. Временами она выглядела такой старой, что удивляло, как они двигается. Но в другое время её нельзя было узнать - в ней кипела жизнь, сочное ясное лицо могло принадлежать только сильной женщине средних лет. Когда она пела, лицо её делалось ласковым-ласковым. А её легкая хромота меня особенно подкупала. И я решила не прятаться.
"Какая ты маленькая!" - умилилась бабуся, когда увидела меня первый раз. А потом поставила молока и хлеба. С тех пор она регулярно кормила меня. И кормила так, что я сама чувствовала, как становлюсь сильнее и крупнее. А потом пришёл ТОТ день. Она меня взяла на ладонь, как делала это часто, долго гладила и рассматривала, гладила и приговаривала:
"Радость моя, утешеньице моё, как ты выросла и всё равно махонькая. Но ведь ты проворненькая? Сумеешь порадовать старенькую. Сумеешь? Ишь какая стала. Ещё краше будешь!" - бабуля голубила меня в том же духе и со мною забралась на печь. Там она улеглась, а меня на грудь поместила. И шептала мне, и посмеивалась. А потом вдруг сунула меня к себе под юбку! Как страшно было! Я рвалась, задыхаясь... Аж перед глазами небо звёздное встало, а потом оно сменилось алыми разливами. Наконец хватка ослабла. Выскользнула я наружу, а тут меня её руки поджидали. Со мной паралич, пошевелиться не могу. Она разомлела, телом подрагивает, но держит меня крепко.
– Зачем ты так?
– спрашиваю.
– Потом, - обещала она.
В полусне, в полуобмороке прошли день и ночь. Бабка меня так в руках и продержала. Я хотела убежать, но во мне никакого движения не было. И только под утро я почувствовала, как от хозяйкиной руки в меня вливается новая сила. Мне стало очень хорошо. Правда, та сила была жёсткой и сухой, но она казалась мне непривычно правильной. И, по мере наполнения ею, окружающее становилось отчетливее. И тогда, ощущая как приходит удвоенная сила, я поняла, вернее - во мне забрезжила догадка: всё это бабуля проделала не просто так и не ради простого удовольствия, но благодаря ей я избавилась от чего-то и обновилась.
Утром, когда страх тела немного забылся и случившееся накануне осветилось солнцем сквозь маленькое окошко, во мне уже постанывало любопытство.
– Неужели такое можно простить?!
– искренне
Мышке вдруг показалось, что она сделала серьёзную ошибку, рассказав о своем. Предположение, что она не будет понята и, больше того, напрасно опустошена неуместной исповедью, заставило её тельце вздрогнуть и попятиться. Но курочке её неизбывная сердечность подсказала какой-то неуловимый вздох, от которого мышке стало спокойнее, хотя продолжать свой рассказ она уже не могла. Тут и старуха нарушила их уединение, зашерудив под печкой кочергой. Мышка мгновенно исчезла, а Ряба вновь подверглась насильственному кормлению...
Старик за последнее время совсем остервенел: он решительно приготовлялся стать отцом. Не унимаясь, он преследовал курочку. Оба похудели и осунулись. Старик почти не спал, сторожил. Старуха же переживала совсем иное: в ней иссякло чадолюбие, и она почти забыла про Рябу. Но и в курочке после рассказа мышки нечто изменилось. Мышкина бабуля не выходила у неё из головы. И больше того - рассказанное всё глубже погружалось в Рябино сердечко. И то, что старик почти безраздельно овладел ею, она воспринимала теперь спокойнее.
Она пообвыклась и почти смирилась с обстоятельствами. Изредка в ней проскальзывало ощущение, что старик не так уж неправ: что если старуха всегда была такова, то нет ничего удивительного в том, что хочется старику. И как "женщина некоторым образом", Ряба несла в себе яйцовость оправдания.
Мышка тем временем пребывала в рассуждениях. Ей хотелось соизмерить соделанное: она ввела постороннее существо внутрь себя, и это отягощало её.
Кого же она ввела? Если бы курочка была просто соседкой, то она, мышка, ни в коем случае не позволила бы себе откровенности - но соседка была ещё и наседкой. А это меняло многое, потому что она являлась не просто наседкой, но Зловещей наседкой: Ряба высиживала не простое яйцо, она высиживала как бы НЕБЫТИЕ хозяина. Её внутреннее нынешнее яйцо должно стать наружным яйцом, как внутреннее небытие стариков постепенно изворачивалось и обнаруживалось не-бытием вовне. Магия Рябы направлялась, таким образом, на высиживание яви стариковского не-бытия.
В подобных размышлениях мышка постепенно приходила к выводу, что их общение не только оправдано, но и направлено свыше. Возможно, для того, чтобы мышка стала метафизической повитухой курочки Рябы.
Ни курочка, ни мышка не торопились возобновить прерванный разговор. Тем не менее, он должен был состояться.
Однажды их взгляды пересеклись так прочно, что не было никакой возможности скосить глаза в сторону, притвориться и спрятаться за озабоченностью или сонностью. Мышка засмотрелась на всегда пленявшую её поволоку в глазах Рябы, а сердечность Рябы вспыхнула слишком явно.
– Для какого оживления?
– неожиданно для себя спросила курица, разом восстановив прерванный разговор.
– Ах, ты об этом?
– мышка была готова к продолжению рассказа.
– Бабуля так круто со мной обошлась, потому что... была Мастером.
Мышка выговорила эти слова и долго, молча, смотрела на Рябу. Курочка тоже молчала, но пелена с её круглых карих глаз сошла. И теперь она не смотрела, а взирала. Мышку устраивало такое превращение, и она продолжила:
– Бабуля была мастером Томления, и у неё был сарай Томления. Вообще Томление было её судьбой. В сарае бабуля культивировала Его. Это сложнее, чем выращивать капусту или горох. Когда я впервые попала в этот сарай, я захлебнулась в сильнейшем невыразимом чувстве, мои кости едва не расплавились от беспричинного, на первый взгляд, томления. До нытья в костях мне захотелось чего-то...