Сказки гор и ручьёв
Шрифт:
Случается, впрочем, и ему бывать в дурном настроении и сердиться, если весна почему-либо запаздывает, или же осень начнёт не в меру торопиться уступить место зиме. Тут от гнева он весь желтеет и до того грозно надувается, что кажется готовым разнести и исковеркать всё, до чего только удастся ему добраться. Но в такие минуты над ним начинает обыкновенно очень жестоко издаваться буря и сильно его хлещет в наказание, или же, ломая, а не то и с корнем вырывая большие деревья, бросает их ему поперёк дороги, этим затрудняя и замедляя течение своенравной и нетерпеливой кудлатой головы. А между тем, как же ему не сердиться раннему появлению зимы, – ему, которому всегда так тяжело и прискорбно уносить на своих резвых волнах упавшие с деревьев жёлтые поблёкшие листья, – уносить безжизненными и безгласными те самые листья, с которыми так еще недавно весело
Пелеш
Не нравится Пелешу и ледяной покров, ибо он чувствует себя очень стеснённым его непосредственною близостью и усматривает в этой его близости к себе желание заставить его замолчать. За Пелешем же водится одна маленькая слабость: говорлив он не в меру и всегда готов без умолку болтать с деревьями, цветами, с камышами, лесными пташками и даже со мхом, что мшится на его же камнях; наконец, он не прочь бывает поболтать хотя бы даже только с самим собою, если уж не находится другого охотника послушать его речей. А между тем, кто же из нас согласился бы говорить постоянно только с самим собою? Ведь даже и самый умный человек и тот, постоянно беседуя только с собою, наверное, очень скоро показался бы себе таким скучным собеседником, каким никогда еще не находил его даже лучший его друг, хотя этот последний уже не раз бывал принуждён, слушая его, вооружаться величайшим терпением.
Пелешу всегда бывает очень приятно своими рассказами возбуждать удивление, а если ему и случается подчас проболтать при этом ту или иную доверенную ему тайну, то большого греха он в этом не видит, как бы ни бранили его за это горы, обзывая «старой бабой». Выслушивая эти упреки, Пелеш только потряхивает своею курчавой головой, да посматривая на лес, плутовато подмигивает, словно желая ему сказать:
– А все-таки тебе бывает приятно послушать меня, не так ли, голубчик?
Мне и самой не раз случалось часами сидеть на берегу Пелеша, и тут, пока я прислушивалась к мерному плеску и шуму его быстро крутящихся волн, мне чудилось порою, будто передо мною среди пены и брызг мелькают – то тонкие пальчики русалки, то крошечная ее ножка, то локон золотистый, и не раз слышались мне то звуки дивного пения, то какой-то странный таинственный шёпот.
Ну, а теперь мне хотелось бы рассказать вам и о том, о чем пели русалки, и то, что поведал мне сам Пелеш.
Ведь всё то, что уже рассказал Пелеш, перестаёт быть тайною, ибо рассказанное им быстро становится известным весьма многим. Про то знают и ели, и сосны, буки и папоротники, мхи и незабудки; a те, что ещё не знают, вскоре узнают благодаря ветру, который до тех пор трясёт и тормошит листья, пока не поведают они всего, что знают, дабы и птицы в свою очередь имели возможность, перелетая из края в край, распространить эти рассказы всё дальше и дальше, пока долетят они до того края, где за отсутствием воздуха, бури перестают бушевать.
Но так как мне природа крыльев не дала, то и распространить эти рассказы очень далеко и быстро я не могу, а потому и расскажу их только одним вам, дети, чтобы пробудить в вас желание самим побывать на берегах Пелеша.
Очень быть может, что вам он расскажет даже ещё гораздо больше, чем рассказал он мне; тому же из вас, в голове которого еще никогда не зарождалось положительно никакой недоброй мысли, – наверное, явятся и русалки.
Пока же вы послушайте рассказы как о том, что действительно было, так и о том, – чего никогда не бывало, а если бы не былью было и то и другое, то и рассказывать этого не стал бы старый Пелеш.
Вирфул ку Дор.
Однажды в Синайи был большой праздник, и молодежь, веселясь, водила среди улицы хору 2 , да такую веселую и оживленную, какой еще никогда не бывало: но день был праздничный, и монастырские монахи ради праздника не поскупились угостить поселян досыта
2
Румынский народный танец.
3
Овечья лужайка.
День был жаркий, солнце нестерпимо жгло и пекло, и молодые девушки, разгоряченные вдобавок и пляской, поснимали свои головные платки, да и парни сдвинули на затылок свои разукрашенные цветами шляпы с широкими полями.
На траве, с обеих сторон от плясавших, любуясь родным национальным танцем, группами стояли молодые матроны с грудными детьми на руках, и стройные фигуры молодых этих жён в длинных полупрозрачных белых покрывалах, красиво мелькая и там и сям, казались издали яблонями в цвету.
От весёлого топота плясавшей молодежи, ее оживлённого говора и звонкого молодого смеха гулом стоял на улице шум. Грациозно и легко порхали молодым девушки, еле-еле касаясь земли красивыми маленькими ножками, быстро мелькавшими из под узкой юбки. Их белые рубашки были богато расшиты золотом и разноцветными шелками; на шее блестели ожерелья из золотых монет. Не прерываясь шла пляска под немолчные звуки гуслей. Ключом кипела молодая жизнь, и безостановочно, словно кровь в жилах, кружилась молодежь то одною длинною сомкнутою цепью, то несколькими отдельными большими и малыми кругами.
А между тем, немного поодаль, опираясь на длинный посох, стоял молодой красивый пастух и быстрым взглядом своих больших и черных, как спелая ежевика, глаз обводил толпу плясавшей молодежи. Своей фигурой – статной и стройной – он напоминал молодую ель. Из-под белой барашковой шапки густой волною падали до плеч черные кудрявые волосы. Его рубашка сурового цвета была перехвачена у пояса широким кожаным кушаком; ноги были обуты в сандалии. Быстрым и проницательным взглядом окинув толпу веселившейся молодежи, он уставился глазами в одну из молодых девушек и долго, не отрывая глаз, смотрел на нее пристально и нежно. Но молодая девушка, казалось, не обращала никакого внимания ни на него, ни на его горячий взгляд. Она была очень хороша собою, эта молодая девушка; прекраснее всякого цветка, красивее альпийской розы, нежнее и воздушнее эдельвейса. В ее больших красивых глазах искрилось два огонька: один в чёрном зрачке, другой в тёмно-золотистом венчике, окружавшем этот зрачок. Белые ее зубы так и сверкали каждый раз, как раскрывала она свои коралловые уста; волосы у неё были совсем черные с отблеском, как та пропасть, на дне которой, сверкая, бежит прозрачный ручеёк, и красовавшийся у неё на голове венок из полевых цветов не блёк и не вял, словно придавала она ему и свежести, и жизни. Стройный стан её был до того тонок и гибок, что казалось, его можно было-бы сломать рукою; а между тем о необычайной силе её ходили целые рассказы. Да, красива, очень красива была Ирина, и Ионель, любуясь ею, был не в силах оторвать от неё глаз. Но вот и он приблизился, наконец, к толпе молодежи и схватил Ирину за руку. Лукаво улыбаясь, взглянули на Ирину молодые девушки; Ирина же – та слегка покраснела.
В эту минуту гусляры вдруг смолкли. Молодые парни принялись в последний раз кружить своих дам, и тут Ионель резким движением дёрнул Ирину за руку. Многозначительно было такое его движение. Однако же Ирина не рассердилась, а только пожала плечами и захохотала.
– Ирина, – вполголоса сказал ей Ионель, – ты видишь вон те поблёкшее листья, что желтеют на том буковом дереве? Не значит ли это, что наступила для меня пора спуститься с моим стадом с горы в долину, в Бараган, а не то, может статься, и в Добруджу, и, стало быть, до весны мы друг с другом больше не увидимся. Итак, скажи ты мне на прощанье доброе словечко, дабы мог я быть спокоен сердцем и не трепетать при мысли, что ты будешь дарить здесь других парней своими взглядами и улыбками.