Сказки и были Безлюдных пространств

Крапивин Владислав Петрович

Кто-то сказал вполголоса:

— Рай, давай-ка ту, любимую полковника.

…Здесь пора сказать о поручике Дан-Райтарге, которого чаще звали просто Рай. До сих пор почти не было случая, чтобы упомянуть о нем (как и о некоторых других) в этом рассказе. Ибо задачи и дела у всех были одни, и каждый вы­полнял их одинаково, пока гибель или ранение не выбивали их из общего строя. Между тем был Дан-Райтарг личностью примечательной. «Сумрачный гитарист», — говорили про него. Он никогда не улыбался — ни во время бесед и засто­лий, ни во время своих песен. Ходил слух, что мрачный

ха­рактер его — результат какой-то давней сердечной драмы, о чем он, впрочем, сам никогда не упоминал. Улыбка же на его лице появлялась порой лишь во время боя — этакий белозу­бый оскал.

Кстати, этот поручик один из всех офицеров ни разу не вступил с Максимом в беседу, а столкнувшись лицом к лицу, молча наклонял голову в коротком гвардейском полупоклоне или двумя пальцами касался козырька каски. Максиму каза­лось, что Дан-Райтарг тайно досадует на него.

А струнами Рай владел как бог, хотя сумрачность его часто не вязалась с лихими гитарными переборами. По прав­де говоря, такая музыкальная удаль более была бы к лицу офицеру из гусар с их традициями шумных сборищ. Однако же Дан-Райтарг был потомственный кирасир. А страсть к гитаре объяснялась в нем, наверно, каплей южно-хельтской крови — так же, как и кудрявость черных волос.

Рай, сидя на полу, дотянулся до гитары, прислоненной к бугристой стене, взял ее. Прикрыл глаза. Пробитая в двух местах гитара зазвучала слегка дребезжаще, но с послушным переливом мелодии. Рай запел высоким, почти женским го­лосом:

Да-ри, да-ри, Да ай, да ай… Да ай… Ночь настала, Природа вся устала. Играли мы весь день-деньской, Пора нам на покой… Так спи же, спи, Так баю-бай… Да ай…

Песня кончилась, Рай положил на струны ладонь, ти­хонько покачал головой. Максим посмотрел на Рая и опять прикрыл глаза. Песня была хорошая, ласковая, и захотелось заплакать, потому что вспомнилась мама. Чтобы не выпус­тить наружу слезинки, Максим зажмурился покрепче. Пере­глотнул. Он сидел недалеко от очага, привалившись спиной к неподвижному, как камень, капралу Филиппу. Тот не шеве­лился, чтобы не побеспокоить «Максимушку».

Боль в ноге не утихла совсем, но стала глухой, спокой­ной. Не мешала.

Было жаль полковника (и заодно, немного, жаль себя). Но жалость эта смешивалась с теплом — и с тем, что внутри, и с тем, что долетало от огня, пушисто обмахивало ноги и лицо…

Кто-то (Максим не понял кто) сказал негромко:

— Думал ли когда-нибудь полковник, что его похоронят вот так. Без формы, в чиновничьем костюме…

Максим почему-то вспомнил отчетливо, какой простор­ный шкаф в номере гостиницы. Там, наверно, до сих пор висят рядом просторный мундир полковника и тесный его, Максимкин, мундирчик. И Максим сказал — не тем, кто рядом, а, скорее, себе самому:

— Моя форма тоже осталась в гостинице.

— Ну, вам-то, суб-корнет, чего жалеть, — усмехнулся корнет Гарский. — Вас впереди ждет еще немало всяких мун­диров.

Стало тихо, и в общем молчании ощутилось осуждение бестактности, которую позволил молодой офицер. А Максим отозвался, не открывая глаз:

— Да не мундира мне жаль, а медали, которая была на нем. Одну и ту же награду ведь не дают по второму разу…

— Отчего же не дают! — живо откликнулся барон Реад. — Если знак ордена или медаль утеряны не по вине награжден­ного, ему выдают дубликат… Кстати, такие медали наверняка есть в портфеле полковника, он всегда носил при себе запас… Господа, где портфель?

Портфель отыскался немедля, его вручили Реаду. Мак­сим открыл глаза, сел прямо.

— А разве позволено носить медаль не на мундире, а вот… прямо так? — он пальцами потянул на груди ткань матрос­ской блузы.

— На чем угодно позволено, если заслужили… Вот, полу­чите, суб-корнет…

Максим встал, поджав забинтованную ногу, принял на ладонь увесистый металлический кругляк с ленточным бан­том.

— Благодарю, барон…

Реад кивнул и продолжал исследовать содержимое порт­феля.

— Смотрите-ка, любимая бритва полковника, он с ней не расставался никогда… Письма… С ними надо разобраться и, по возможности, вернуть адресатам… О, вот удача, господа, здесь газета! И, кажется, довольно свежая. Узнаем наконец, что делается на белом свете… Боже, что это?

Реада обступили. И Максим (вспомнивший наконец, что именно из-за газеты заспешил полковник) сунулся вперед.

Барон держал развернутый газетный лист. На нем — в свете упавшего сквозь широкое окно солнца — четко виднел­ся гравированный портрет мальчика. Мальчик был Максим. Только гладко причесанный и в непривычном мундире с ор­денами. Крупные буквы торжественного старо-хельтского шрифта извещали:

«Его королевское величество Денис I вступил на престол! На голову наследника возложена корона предков! Пора без­временья кончилась! Враг потерпел сокрушительный разгром!

Нас ждет новая жизнь под скипетром законного владетеля страны! Совет монархов преподнес юному Великому герцогу Де­нису I королевский титул!»

— Невероятно… — вполголоса сказал барон Реад. — Всего можно было ожидать, но такого…

— Измена! — тонко воскликнул корнет Гарский. — Гос­пода! Мы должны… Нам необходимо пробиваться в столицу! Чтобы скорее разобраться с этим самозванцем!

«Вот и все, — с горьким облегчением подумал Максим. — Наконец-то…»

Он сжал в ладони так и не надетую медаль. Осторожно ступил на забинтованную пятку, вскинул голову.

— Господа, не надо никуда спешить. Он не самозванец. Самозванец — я…

2

Ему поверили быстро. Почти сразу. В самом деле, какой же это наследник престола — взъерошенный мальчишка в мятой школьной одежонке, с испуганными мокрыми глазами?

И — словно какая-то стенка встала между ним и офице­рами.