Сказки моего детства и прочая ерунда по жизни (Неоконченный роман в штрихах и набросках)
Шрифт:
Утром я заявил, что если я и пойду в этот самый детский сад, то непременно из него убегу. Но взрослые отличаются особой непробиваемостью и даже тупостью, когда дело касается их каких-то незначительных дел. Я даже не особенно сопротивлялся, когда меня вновь повели в заключение, поскольку был несколько голоден и решил урвать у цивилизации хоть кусок хлеба, прежде чем отправиться в лоно любимой свободы. Кроме всего прочего необходимо было поквитаться с этим плаксивым питекантропом и действительно снять с него скальп, поскольку я ему это пообещал, а дать ему трёпку я был просто обязан, как любой порядочный человек. Впрочем, в этот день всё намеченное я не осуществил, поскольку за завтраком нам объявили, что мы пойдём на речку. Это предложение было чересчур заманчивым, так как в то время я ещё не решался ходить туда один, а ждать моего брата, который оказывался в районе "пятых кустиков", как называлось место особо любимое шпаной, раньше, чем я его вылавливал со своей просьбой, то я решил отложить разборки до позднего времени. Я даже стоически вынес то, что меня поставили в колонну и сунули в руку хилую девчоночью лапку. Поскольку я был порядочный пацан, а, как всякий порядочный пацан, я с легким презрением относился ко всем этим плаксивым созданиям, пока лет этак в двадцать пять не убедился, что они могут приносить некоторую пользу в хозяйстве даже такому дикому человеку, как я. Так что вы можете представить, какую выдержку и терпение я проявил, когда тащился на речку в обществе никак не подходившему
Такое раннее изгнание из рая явно не входило в мои планы, так как девиз: если наслаждаться – то наслаждаться до конца, написан на облупившемся носу любого порядочного недоросля, каким был и я, только ещё укрепило меня в желании порвать с нынешней техногенной цивилизацией и податься в благопристойные папуасы. Но, поскольку переход в это дикое состояние, должно было осуществиться после марш-броска по почти белой жаре, то по прибытии в свою загородку у большинства диких и домашних детей, было лишь одно желание: отдышаться и испить что-нибудь прохладное, а дикие, ко всему прочему, были не прочь и чем-нибудь подкрепиться, кроме того, в связи с ранним их приобщением к благам цивилизации, и подрыхнуть пару часиков. Так что, когда я продрал глаза и почесал свои незавидные худые телеса, то осуществление второй части своего плана пришлось отложить на следующий день. Правда, цивилизованный абориген, как того не избегал, был выловлен и скальпирован по всем правилам чести. Так что моей матери жаловались не только няни, но и его мамаша, но моя мама так и не приняла мой ультиматум о переводе меня в дикое состояние. Она ещё наивно полагала, что это период адаптации к новым условиям. Правда, она не знала, что новые условия никак не могли адаптироваться к явлению в их лоно такой неудобоваримой личности, каким всегда являлся я. Новые условия хотели меня усиленно исторгнуть, но ещё этого не понимали. Завопили же они на следующее утро, когда, предварительно подкрепившись, как друг Вини, я покинул негостеприимные стены этого питомника благонамеренных и благочестивых граждан и отправился махать бумерангом или палицей в джунгли З-й. Мама в глубоком трансе обнаружила меня далеко за полдень, а невинные няни стали легонько вздрагивать при одном моем имени. Они, правда, ещё надеялись меня цивилизовать или хотя бы крестить в свою веру, но я, вообще, ни во что не верил и, как-то не хотел не только цивилизоваться, но и даже крестится, поскольку мне, как обычному бабуину, было весьма неплохо на дереве, и я никак не хотел лезть в подготовленную клетку зоопарка, хотя там маячили дармовые бананы. Рассудочной деятельностью я никогда не занимался и, по крайней мере, считать свои выгоды от лазанья по пальмам, я не умел, так что этот зверинец я так и не счёл своим стадом.
На следующий день ко мне была приставлена персональная няня, особенно во времена прогулок. Правда я ещё как следует не освоился в данном мире и довольно добросовестно копался в игрушках и глазел на рыбок, так что няни сочли, что эти выходки не более чем временный каприз. На третий день игрушки меня не интересовали, а залезть в аквариум я не решался, то, при первой возможности, я влез в потаенную дыру в заборе и растворился в безбрежных просторах Сибири. Впрочем, дома меня почти никогда не ругали, так что никакого наказания я с детства не боялся. Отец считал взрослым с пелёнок и вполне мог выслушать мои доводы, в отличие от большинства очень умных родителей. Маме же, наконец, пришлось считаться с моей упрямой натурой, тем более что я обещал помогать дома, но она вновь повела меня в садик. Няни, при одном моем виде, начали на глазах дичать и издавали вопли, достойные самых жирных гамадрилов. Так что на следующее утро я пользовался вновь неусыпным их вниманием, но умудрился удрать. После этого случая няни, при одном моем появлении, ложились штабелями поперек калитки и защищали ценности западной цивилизации от ассоциированного члена сибирских индейцев. Правда, я позднее иногда вторгался в пределы этой цивилизации, копаясь на правах равноправного члена в цивилизованном песке и возя по нему машины принадлежащие этой цивилизацией. Моя младшая сестрёнка освоилась с детским садом и даже любила туда ходить, видимо дикие гены достались ей в меньшем количестве, да и упрямством она была наделена в меньшей степени, чем я. Впрочем, пути Господни неисповедимы, и каждому – своё.
Моё второе хождение в цивилизацию началось уже через год, но и там я оставался довольно симпатичным бабуином, каким я и остаюсь до сего времени, хотя несколько покрылся этой самой цивилизацией, но она осыпается с меня при любом, даже самом незначительном движении. Второе хождение это уже другая история, так что цивилизация достаточно обила о меня свои бока и даже уважаемый наш декан Владимир Иванович Ларионов на выпускном банкете, когда мы пили с ним на брудершафт, обещал мне тяжелую жизнь. Но бабуины попросту ничем не владеют и ничего не держат возле себя, ничем не дорожат и с легкостью отпускают от себя то, что иные, более цивилизованные обезьяны, собирают порой всю жизнь, хранят, берегут, лелеют, нянькают, гордятся, хвастают друг перед другом. Бабуины не жалеют трудов и не пользуются их плодами. Они счастливы уже от того, что живут и лазят по деревьям и таскают за хвосты, хвостики и косички своих маленьких оболтусов и целуют женщин.
Они плачут, когда все смеются, и смеются или молчат, когда нужно плакать.
Черныш
Он появился на нашей кухни после одной из немногочисленных поездок отца на охоту. Нечто черное с белым, с лировидным хвостом и красными бровями бодро застучало по нашей кухне куриными лапами, таки успешно удирая от всех, кто пытался каким-либо образом лишить этого чертёныша свободы, протягивая к нему свои грязные лапы. При этом он раздавал удары направо и налево по этим самым лапам, таки увесистые удары, своим куриным клювом. Он весь топорщился и раздувался, как шар, угрожая всем своими размерами, которых никто не боялся, уважая лишь его клюв. Одно из крыльев, дай бог мне память, по-моему, правое болталось, перебитое тозовочным патроном. Миллиметр вправо – лево и наш черныш приехал бы на кухню в другом виде, в виде почти готового к употреблению жаркого, коее следовало только общипать и посадить в печь, но миллиметра не состоялось ни туды, ни сюды, и он бодренько топорщился на кухне, носясь со скоростью футбольного меча, по всем углам, скрываясь от назойливых жителей З-рей, что требовали только хлеба и зрелищ. Наш гладиатор доблестно разобрался со всеми, кто жаждал его крови, и забрался за шкаф, из-за которого его скоро выкурили, но он, чуфыркая, полез под умывальник, а, опосля, под стол, где устроил настоящий слалом между ведрами и кастрюльками. Гонки эти были остановлены довольно скоро, поскольку все решили оставить это дитяти свободы в покое. Так как был уже вечер, то этот римский легионер был оставлен на поле вечерней битвы до утра, которое показало,
Ссылка для него началась довольно прозаичным выяснением отношением с нашим петухом. Петушара был старым, мосластым, он гордо звенел огромными шпорами по навозным кучам стайки, надменно властвуя над своим белобрысым гаремом. Первое, что сделал этот терентий, который едва дотягивал ему до пояса, точнее до зоба, устроил этому цивилизованному франту такую трепку, что из того полетели перья в разные стороны с ускорением реактивного самолета. После чего наш петух ударился в бега, точнее в полет, вслед за перьями, таки нехило махая своими отвыкшими от неба огрызками крыльев. Поскольку уроков дальней бомбардировочной авиации и перехвата низко летящих целей, однорукий бандит своему ближайшему родственнику не мог преподать, то ограничивался взбучками, когда случайно натыкался на приземлившегося своего врага, ставя его вновь на крыло. Это сопровождалось всегдашними воплями нашего незадачливого бомбовоза, так как его противник только негромко и редко чуфыркал. На мой взгляд, пробудь это создание ещё месяца два у нас, то петух наш далеко бы превзошел в освоении воздушного пространства своих диких предков, паря, как орел, меж рогами и хвостами наших коров по многу часов.
После, с невиданной до того энергией, он занялся гаремом. Он так лихо взялся топтать несушек, что и те скоро полезли на стенки стайки. Сии сексуальные опыты начинались с рассветом и заканчивались лишь тогда, когда наш отец выключал лампочку Ильича. Слава богу, что их было больше десятка, иначе бы они пали смертью храбрых на поле любви и удовольствия. Что бы получилось из этих сексуальных утех нашего боевого терентия, – не берусь предсказывать, так как наши блондинки были сплошь инкубаторского происхождения, и никто из них и не собирался заниматься таким делом, как доведением до ума своих родительских функций, а плоды трудов его довольно скоро, чтобы ненароком не протухли, попадали на сковородку, с шипящими на жару кусочками сала, которые я тогда с презрением выковыривал из яичницы-глазуньи. Дурак, однако.
Все закончилось примерно через неделю: раненое крыло загноилось, пошло заражение крови, так что потребовалось хирургическое вмешательство, после которого наш сексуальный маньяк, по совместительству непревзойденный боец нашего курятника, попал все-таки в суп в качестве весомого куска нежнейшего, может несколько суховатого, мяса. После всего этого наш петух вылез неизвестно из какого угла, гордо поправил своё поредевшее оперение и вновь застучал шпорами по навозным кучам нашей стайки, властвуя разумно над гаремом до самой своей смерти, то бишь до того, когда потребовалось проводить следующий секвестр нашего курятника, по причине появления бойкого и наглого молодого поколения, которому старый вояка давал, как любит говорить мой знакомый, сходить в туалет "по-большому", видимо за все унижения, что устроил ему черномазый дикарь из далеких окрестностей З-ких помоек.
Повесть о том, как я работал тореадором
Если вы никогда не работали тореадором, матадором или чем-то в этом роде, то вы ничего и не потеряли. Представьте, что на вас движется довольно приятное животное живым весом около полутоны, а в ваших руках кусок красной тряпки и шпага. Вам ещё предстоит позабавить публику, а только после этого укокошить это забавное животное. Во-первых, пускание крови не самое приятное занятие на свете, тем более этот кусок мяса норовит пустить её именно из вас, мотая башкой, что весит никак не меньше пары пудов, кроме того, к ней довольно прочно прикручено приспособление, которым он не так дурно пользуется при необходимости. Во-вторых, если вы любвеобильный человек, то непременно должны пожалеть это бедное животное, в которое какой-то дурак навтыкал, как в дикобраза, копий, коих название я не помню, поскольку не профессиональный тореадор или профессиональный испанец. Правда, по нужде мне пришлось побыть тореадором.
Скажу вам честно, что занятие это пренеприятное и даже несколько опасное. Не верите? Ну и не надо, просто представьте солнечное утро годиков этак тридцать назад, а ноне и поболя. Если представили, то вам без труда предстанет худощавое создание лет семи отроду. Ещё немного потрудитесь и вы обнаружите на нем застиранную ковбойку, огромные шаровары из черного сатина или синего, но не в этом суть дела, поскольку последние успели приобрести тот неопределенный цвет, что им дарит время, грязь, стирки и усилия по познанию мира их обладателя. Нынешнему джинсовому миру даже трудно представить это мудрое создание наших швейников, но, по мнению их обладателя, оно, кроме удобства и легкости, имело два существенных недостатка, а именно то, что оно не имело карманов и никак не могли удержать повисшего вниз головой на заборе даже такого шпендика, каким было данное существо, которое имело от силы пуд веса со стоптанными сандалиями на босу ногу в придачу. Данное существо взирало на мир с крыльца небольшого финского домика в центре Сибири. Может быть, несколько южнее его географического центра, но всё равно шибко далеко от ближайшего моря, кажется Лаптевых, и ещё дальше от ближайшей речки, путь до которой занимал целых полчаса детского хода. Поскольку было довольно рано, а Сибирь, хоть и летом, все-таки оставалась Сибирью, так что это ушастое и не всегда законопослушное создание ёжилось, адаптируясь к новым условиям существования, заодно оно жевало кусок белого хлеба густо смазанного сметаной, этак на вершок толще самого куска хлеба. Всё это великолепие было густо осыпано сахаром и видимо доставляло большое удовольствие этому существу. Многоопытные горожане скажут, что такое сооружение в природе не существует, но они видимо принимают за сметану то, что выпускают наши молокозаводы. Правда в этой сметане больше кефира, а данное существо ещё не подозревало, что существует этот молочнокислый продукт, а тем паче им можно успешно разбавлять другой продукт. Просто оно всегда думало, что сметана должна быть немного жиже масла и что в нём обязательно должна стоять ложка, и что чем толще слой сметаны на куске и больше сахара в ней, тем вкусней. Оно не проводило никаких научных экспериментов по этому поводу, а было чистым интуитивистом в этом вопросе, но могу засвидетельствовать, что данное существо, назовем его первым, предпочло это сложное сооружение маминой холодной стряпне, что пылилось без надобности на плите. Оно просто прибегло к этому старинному, многократно проверенному способу насыщения сразу, как продрало глаза и напялило видавшие виды шаровары на свои худосочные мослы. Теперь оно, жмурясь от удовольствия, то и дело вытирая рукавом нос, удаляя налипшую сметану, взирало на другое божье создание, которое безмятежно валялось посреди двора и тоже что-то жевало. Впрочем, это не был кусок хлеба со сметаной, но оно тоже видимо получало удовольствие от этого жевания. В отличие от первого существа, второе отличалось упитанностью, и у него не торчали из-под рубашки тощие палки ключицы, а шерсть жирно лоснилась, и кость была обложена окороками благородной герифордовской крови. Этих окороков, костей и шкуры, и шерсти с копытами было ровно в двадцать два раза, да ещё с половиной больше, чем в первом существе вместе с шароварами, сандалетами и прочими причиндалами лежащими в нагрудном кармане запасливого представителя рода Homo sapiens.