Сказки мрачных краёв
Шрифт:
Проснулся я от какого-то шороха. Полная луна освещала комнатушку не хуже светильника. Я навострил уши. Шорох послышался вновь – это шуршал ключ в замочной скважине. Дверь с негромким скрипом приоткрылась и в комнату прошмыгнула тень. Вытащив из-под подушки нож, я быстро встал и зажёг свет. Василий Иванович Травкин довольно жмурился, добродушно глядя на меня. Весь с ног до головы в крови, он держал в руке окровавленный топор. Усмехаясь в усы, электрик вдруг в несвойственной ему задорной манере спросил:
– Ну что, привёз от родичей колбаски домашней? Жрать очень хочется.
– Василь Иваныч! Что с тобой? В чём это ты?
– Это? – Оглядев себя, Травкин брезгливо поморщился. – Да шушеру эту внизу на вахте проучить пришлось. Пускать
– Вот, – он поднял к потолку пожарный топор, – ещё Достоевский рекомендовал как лучшее средство борьбы с вредными старушками.
Перешагнув через сумки, Василий Иваныч плюхнулся на свою кровать.
– Вот, сегодня снова троих оприходовал. Идём на мировой рекорд. Куда их Джеку-потрошителю до нашего Василя Иваныча! Догоним и перегоним! Вот отдохну малость и пойду дальше план перевыполнять.
– А тут у тебя чего? – Травкин пнул сумку. – Жрачки из деревни понавёз? Молодец!
Он открыл сумку и извлёк из неё Абрашечкину руку.
– Это что? Колбаса? Сосиськи в тесте? Ха-ха-ха! Что-то больно волосатая твоя жратва! Читай завтрашние газеты – я стану знаменит, как Чикатило! Что молчишь, деревенщина? Давай поедим.
Абрашечкина рука, видно, не отличалась хорошим вкусом: пожевав её, Травкин сплюнул и отшвырнул мясопродукт в сторону.
– Дрянь у тебя колбаса! И родичи твои дрянь! И сам ты тоже не лучше! К концу готовься, пацан!..
Вязкая, зеленовато-жёлтушная слюна словно паутина свисала из его рта. Остекленевшие глаза излучали смерть. Всё случилось предельно быстро: топор взбесившегося маньяка-электрика вместо моей головы врубился в дверь и застрял в ней. А вот охотничий нож – тот с хрустом вонзился в травкинское горло по самую рукоять. И никаких рекордов после этого Василь Иванычу побить не удалось.
С тех пор прошло почти полгода. Я вернулся в свою деревню совсем недавно: пока тянулось следствие, надо мной тяготела подписка о невыезде. Василий Иванович Травкин оказался тем ещё типом: ухайдакал кучу народу – то ли десять, то ли пятнадцать человек. Абрашечку тоже списали на него. Нашли у Травкина в вещах дневник, в котором он подробно всё описывал: где, кого, как и зачем. Он мнил себя величайшим убийцей всех времён и народов или что-то в таком духе. Совсем тронутый мужичок был. А с виду так вполне нормальный, приличный человек. Под меня мусора тоже поначалу копали: хотели привлечь за превышение самообороны. Но ни хрена у них не вышло. Адвокат доказал им, дуракам, что я защищал свою драгоценную жизнь, и мне ещё орден нужно дать за уничтожение особо опасного злодея.
Нет, жить в деревне всё же лучше. В городе атмосфера нездоровая: того и гляди в тюрьму загремишь или палёной водкой траванёшся. А здесь, в деревне, благодать: воздух свежий, самогонка ядрёная, да и свиньи, опять же, всегда под рукой. Вон, у меня их полон двор бегает…
УРОД
К старости Виктор Иванович начал усыхать. Причём как-то сразу. Он и так-то великаном не был – что называется, плюнь и разотри, а тут вдруг враз усох до размеров просто непристойных. Настолько непристойных, что семейный кот Барсик запросто стал гонять его по квартире. Домашние, чтобы как-нибудь не наступить на Виктора Ивановича или не уронить молоток ему на голову, велели усыхающему постоянно находиться в коробке из-под ботинок. Там он и лежал, закутанный в старую детскую кофту, тихо мечтая об убийстве Вселенной.
Выбирался лишь по ночам, когда всё погружалось в ступор. Ночью-то Виктору Ивановичу была самая жизнь. Ночного Виктора Ивановича начинал бояться даже враг его кот. Когда Виктор Иванович корявенько семенил к котиному лотку с песочком справить нужду, Барсик забивался на верхнюю полку кладовки и тихо, с истерично-загробными интонациями завывал в пыльное пространство.
Чуждая всему живому Луна светила в погасшие окна, гудел ночной ветер среди каменных стен – Виктор Иванович взбирался по занавеске на подоконник, смотрел и слушал. Великое и грозное Ничто увесистой антрацитовой змеёй извивалось за окном, и только грязное стекло отделяло змею от Виктора Ивановича. Тускленьким болотным огоньком приходило к печальному карлику мелкое понимание. Видел Виктор Иванович, что он – и нынешний, и вчерашний, и завтрашний – есть не что иное, как лишь слабенькое отражение в кривом зеркале. Зеркало это принадлежало непонятным богам, спящим где-то глубоко в безграничности.
В такие секунды жалкую душонку Виктора Ивановича охватывали тоска и гневливый страх. Начинал он беззвучно вопить яростными ультракриками и кататься по подоконнику, переворачивая горшки с традесканциями. Утром в этом погроме обвинялся кот. Кота таскали за шиворот, обзывали свиньёй и сволочью. Виктор Иванович сумрачно скорбел в своей коробке. Барсик не любил его всё сильнее, презирал ещё обиднее.
Вскоре все, кроме кота, про Виктора Ивановича забыли. Коробку запинали под старую тахту в коридоре: в самую пыль, в залежи тараканьих трупов. Впрочем, это было и к лучшему. Пока помнили о Викторе Ивановиче, он ничего, кроме тыквенных семечек, скармливаемых ему по совету врача, не ел. Только лежал в коробке и плакал. Теперь же, всеми позабытый, он принуждён был сам добывать себе пропитание. Питаться Виктор Иванович стал тем, что удавалось ночью изъять из тарелки у кота, да ещё разнообразными огрызками, обильно разбросанными по полу тут и там. Иссохшие колбасные шкурки, куриные косточки и чёрствые бородинские корки сделали своё дело. Микроскопические параметры Виктора Ивановича наполнились сухощавой подвижной мощью и подпольной инфернальной прытью. Барсик теперь и днём избегал поддиванного жителя.
Виктор Иванович стал уверненнее и злобнее. Страх ушёл из его души, и душа из жалкой и расплывчатой сделалась твёрдой и свирепой. Непонятные боги перестали быть непонятными, а безграничность засветилась родным.
Многое выдало Виктору Ивановичу свои скрытые, потаённые очертания. Прозрел он огромные провалы между самими вещами и их внешней сутью. Жирный мрак, выползавший из провалов густыми липкими облаками, делал мир почти невидимым и неосязаемым. Виктор Иванович, быстрый и юркий благодаря своей карликовости, сумел однажды, уворачиваясь от хищной завесы мрака, увидеть своё подлинное «Я». Увиденное ужаснуло его, но того более – привело в неописуемый восторг. Недоступная доселе красота, состоящая из чудесных сочетаний свободы и уродства, сверкнула белой молнией на фоне постылого Ничто. Делать тут теперь Виктору Ивановичу стало больше совершенно нечего. Он попрощался с котом и ушёл. Кот торжественно-зловеще сверкнул глазами вослед. И с тех пор Виктора Ивановича здесь уже точно никто и никогда не видел. Даже кот.
13 августа 2007 г.
МЯСО
В одном очень-очень среднем городе, в самой что ни на есть средней школе, среди ужасно средних детей, был один средний-средний среднестатистический ребёнок мужского полу. Ничем он не выделялся. Так же, как и большинство нормальных детей, получал двойки по математике, не любил физкультуру и боялся хулиганов.
Жил ребёнок в большом девятиэтажном доме на краю города. В таких домах всегда обитает много бесполезных людей, которые прячутся друг от друга за железными дверями, а по выходным пьют водку.
Родители ребёнка исключением не являлись. Всю неделю они работали с утра до ночи на заводе, делали всякие железяки, а в выходные пили водку и ругались. Ругались из-за того, что у них мало денег.
– Да что это за хрень такая! – кричал отец, выпив очередной стакан, – Работаешь с утра до ночи, а денег нету ни хуя!
– И когда это всё наконец кончится?! – вторила ему мать – Денег нету ни хуя, а за квартиру уже третий месяц не плачено. А скоро, между прочим, зима. А у меня сапог нету! И новой сумки!