Сказки о рае
Шрифт:
Василий прошёлся по камере и обнюхал все немногочисленные предметы. Затем он задрал голову – это было очень неудобно – и увидел очень смуглого молодого человека, по виду – индуса, висящего на потолке в позе Випарита-Шалабха-Асана. Только пятки и затылок индуса касались потолка, глаза его были закрыты. Василий стал пятиться и вышел опять в коридор, оттуда ему было удобнее смотреть на человека на потолке, который ему очень нравился.
Было нечто гармоничное и прекрасное в нём, Василий наслаждался совершенством юноши. Как спокойно было его дыхание, как благородны черты лица…
Василий продолжал созерцать юношу, но что-то ему мешало. Он вдруг понял, что именно: ну, конечно, эта птица в стене…
Василий повернулся, принюхался и без труда обнаружил то место, куда влетела птица. Там, внутри стены, сияла тонкая серебряная нить, уходящая в бесконечность. Василий лёг напротив и закрыл глаза, в его голове не было мыслей, там было совершенно пусто и тихо. Теперь нужно просто ждать, птица обязательно вернётся…
Амурские волны
Сказка четвёртая
Плавно Амур свои волны несёт…
Мерзким осенним утром, в котором не было ничего пушкинского, Лёша Бармотин стоял у входа в метро «Площадь Ленина. Финляндский вокзал». Его немытую поседевшую голову трясло. С ним происходило то, что происходило довольно часто, причём с самого детства: он пускал Амурскую волну…
Впервые нечто подобное он испытал лет в десять, когда попал в состав школьного духового оркестра, игравшего на демонстрациях, пионерских сборищах, даже иногда на танцах – и всё это, в общем, для отвода глаз.
По существу, оркестр был похоронным. То есть три алкаша под руководством невротичного, убитого самой жизнью еврея играли на похоронах. Называлось это «тянуть жмура», или «тянуть жмурика»: пятнашка – еврею, по чирику – алкашам и по трёшке – пионерам. Не так уж и плохо для конца семидесятых! Именно эти трёшки и чирики скрепляли столь разных людей невидимыми нитями искусства, без чего невозможно вообразить частые репетиции в школьном «красном уголке», взаимное уважение и терпимое отношение к начинающим бездарям.
Именно в тот красный уголок и попал Лёша, где его поразил вид духовых инструментов.
Выцветшие уродцы-валторны, похожие на скульптуры гигантских жаб, их братцы-тенора, баритоны и тубы, ну и, конечно же, тромбоны, по-донкихотски длинные и скользкие, как змеи.
Они были все такие разные, и всё же многое их роднило: например, небольшой клапан, припаянный у каждого где-то под брюшком. Нажать этот клапан называлось «спустить воду».
Когда играешь на любом духовом инструменте, нужно сильно дуть в мундштук; вместе с воздухом туда попадают слюни и, промчавшись по всем медным загогулинам и вентилям, они оседают где-то внизу, именно там и приделан клапан. Если не спускать воду даже минут десять, то инструмент перестанет играть и будет просто жалостливо булькать.
И потом раструбы… Даже если инструмент начищен до блеска, то там, в раструбах, неприлично выгнутых наружу, всегда душно и темно, там странно пахнет, и туда лучше не заглядывать…
Лёша мечтал играть на трубе, вернее, на пионерском горне. Он так и сказал об этом Григорию Наумовичу.
– Не труба, а корнет, – поправил его узколицый, похожий на козла Григорий Наумович, получавший ставочку за внеклассные занятия.
Лёша даже вздрогнул: да-да, корнет. Он видел себя на холме, вокруг него кипел бой: краснофлотцы в чёрных стильных бушлатах, перемотанные крест-накрест пулемётными лентами, идут в атаку. Пули свистят повсюду, но всё мимо. Лёша прижимает к губам серебряный корнет, украшенный красным вымпелом с бахромой. Острые колючие звуки летят далеко вперёд и вверх, и именно они ведут краснофлотцев туда, за пелену пушечного дыма, в гущу испуганных отважной музыкой врагов… Вот такая мечта.
Противно прищурившись, Григорий Наумович смотрит на Лешин рот, потом отрицательно мотает головой:
– Не-е-е, амбушюр не тот…
Затем он долго объясняет Лёше, что его губы немного толстоваты для корнета и зубы, в общем, тоже не те… Он предлагает ему «попробовать на теноре» и даёт в руки странный инструмент, непохожий ни на что… Лёша удивлён, даже немного подавлен: с тенором невозможно стоять на холме.
Григорий Наумович читает Лешины мысли, он берёт тенор в руки и начинает играть. Тембр очень приятный, звук – тягучий и грустный.
– Ну, а теперь ты попробуй.
Лёша берёт тенор в руки и садится с ним на стул. Нижняя часть приятно упирается в пах, левая рука сжимает нетолстую трубку; правая, с попавшим в специальное кольцо большим пальцем, – на трёх педалях; сам инструмент ложится Лёше на грудь.
– Очень хорошо, – похвалил его Григорий Наумович, – ну, давай, не бойся.
Лёша дует в мундштук, но никакого звука не получается, слышен только его вдох через раструб. Григорий Наумович учит Лёшу правильно издавать звук, и вот, наконец, он получился. О боже, какой же он ужасный и уродливый, такой жалкий и никчёмный, какой болезненно слабый…
Каким-то странным образом этот звук напоминает Лёше самого себя два дня назад, когда он случайно, по глупости забил мяч в свои ворота в таком важном матче против «ребят с того дома». Осознав, что случилось, Лёша готов был провалиться сквозь землю, пустить себе пулю в лоб. Во всяком случае он совершенно не сопротивлялся, когда капитан «нашей команды» стал бить его по лицу и в живот, сам плача довольно наивно под улюлюканье «ребят с того дома».
Тем не менее Лёша стал приходить на репетиции. Вернее, за час до начала репетиции – на индивидуальный урок к Григорию Наумовичу.
Прошло недели две, и звуки стали проворнее и ровнее. Лёша выучил ноты тенорового ключа и вообще освоился.
Кроме обязательных гамм до-мажор и ре-минор он также «учил партию», то есть пытался сыграть без ошибок нехитрую последовательность нот ми, ре и фа, которые, по идее, вольются в ткань некоего вальса «Амурские волны», находящегося в рабочем репертуаре оркестра.
Собственно ноты Лёша освоил довольно быстро и редко путался, но загвоздка была в так называемом «ум-ца-ца, ум-ца-ца». Звук «ум» должен был издаваться другим инструментом, а именно – тубой, а вот «ца-ца», попадающие на две слабые доли трёхчетвертного такта, должны были издаваться Лёшей. Теоретически Лёше было всё понятно. Но на практике он часто сбивался на сильную первую долю такта, что приводило Григория Наумовича в бешенство.