Сказы Капкыдадыча
Шрифт:
– А я, значица, не слепой? Ты ж баишь, што у меня сквозняки в башке.
– Так ить душа-то у тебя есть. Худо, что она с головой отдельна, но от тебя теплом марит, а нам пуще всего внимания хочется.
Фёдор непонимающе мотнул головой, попытавшись вдуматься в услышанное, однако что-то упорно не желало стыковаться в нечто для него понятное.
– Да ты не напрягайся, милай. Видать, стязю ума тебе токмо-токмо предстоит вспахивать. Вона как лоб взопрел. Иди с богом, работай. Поживу у тебя, так и быть.
На пороге Фёдор обернулся.
–
– Эхе-хе, одной ить дороженькой повязаны. Кому она в горушку, а кому за печку. Ты вот сечас кривишься, а того в ум не берёшь, что хоть топаешь в горушку, да на ней полно буераков. Из некоторых выбраться не каждому по силам… Вы, люди, живёте – не ведаете, что владеете даром бесценным. Сама травинка, или красота какая, не знает о себе. А вы вдохнёте внимания, то и оживает, всему начинает раскрываться. Огонь-то простой тело греет, а душу согревает только Оно – внимание.
Вот одарит меня хозяюшка стёклышком со старых бус, поставит в лютые морозы стопочку вина с корочкой хлебца… А я ей, ответно, одиночество скрашиваю присутствием… Иди, иди давай, не лупай на меня своими зенками, не подаю убогим.
С тех пор они и зажили вместе. Фёдор особо не возражал. Где-то внутри у него появлялось нечто сроднее детскому удовольствию, когда вечером возвращался мимо заброшенных дворов, а дома его ожидала какая-никакая жизнь. Ни Филимонову, ни его жене Фросе, изо всех сил старавшейся не оставлять одинокого мужика без бабьей заботы, про объявившегося сожителя он ничего не говорил. Не потому, что боялся насмешек, а больше из-за впервые обретённого чувства сердешной тайны.
Придёт Фрося забрать у Фёдора грязное бельишко, принесёт молока, сметаны, и пока суетится, пересказывает сплетни из района, дедок носа из-за печки не показывает. А после её ухода они сидят с Фёдором и неспешно толкуют каждый о своём.
Хорошо!
За окном тишина, и та тонет в густых туманах, дремлющих в заросших полынью да репьём оврагах. Дряхлые соседи помаячат под вечер на завалинках и испаряются за бессветными оконцами своих избёнок. Никого во всей округе. Лишь изредка с филимоновского хутора доносятся громкие всплески не то базлающего телевизора, не то обрывки песен из старенькой радиолы.
Однажды, когда основная уборка закончилась, и у Фёдора выдалась возможность передохнуть пару дней перед отъездом на общерайонную жатву, он купил три пол-литра и пришёл домой с намерением как следует посидеть.
На столе Фёдор богато разложил поспевшие на огороде плоды: толстокожие помидоры с отдававшей пряным мякотью; махонькие, хрустящие декабрьским снегом огурчики; зелень и прочие деревенские деликатесы. Посредине возвышался испечённый Фросей каравай с обсыпанной отборной мукой корочкой. Из отломанных от его крутых боков кусков ещё вился призрачный пар зноя печи.
– Ты вот мне скажи, у вас как там устроено? Бабы, скажем, у вас имеются? Женитесь вы, али нет?
После двух полных стаканов
Дед Пыхто сидел на лавке возле печки и, как обычно, плёл из соломинок какую-то сложную косичку. Он беззлобно фыркнул, посмотрев на Фёдора, словно на неразумное дитя.
– Ах ты, горюнюшко, ежели тебя и посетит какая дума, она всё одно с изъяном. Мы ить такими людям являемся, какими им подобно видеть. А ну как я старушкой промяк, или зверьком каким, так ты бы по-другому принимать стал. Нешто с огоньком ты бы разговоры вести начал?
Фёдор запустил в рот пучок зелени и смачно закусил огурчиком.
– Не, не начал бы.
– Так и выходит – на что годен, к тому и прислоняешься.
За печкой сверчок зашёлся в своей вечерней песне, сразу направив застолье Фёдора в более степенное русло. Окинув потеплевшим взглядом махонькую фигурку домового, он достал с полки гранёную рюмку.
– Слышь, а грамульку-то принять можешь? Не годится в одиночку с бутылкой разговоры вести.
Дедок швыркнул носом и поднял на человека свой можжевеловый взор.
– Да как-то не пробовал я этой горючести. Винца ещё можно, а так…
Фёдор встрепенулся, и налил до половинки в разом ожившую посудинку водки.
– А ты пригуби, вон и закуска имеется. Нам ведь не гулять. Всё ж беседа направится.
Домовой пожевал в раздумье губами и нерешительно принял рюмку. Он долго прицеливался к дрожащему бриллиантовыми искрами содержимому, осторожно нюхая носом его дух, а потом тихонечко отпил.
Фёдор одобрительно крякнул и протянул помидорку. Но домовой долго тряс головой и от закуски отказался. Казалось, маленький глоток начисто лишил его голоса. Фёдору пришлось в молчаливом одиночестве уговорить вторую пол-литровочку. Лишь спустя полчаса с лавки раздался сдавленный звук.
– Ф-футы-нуты.
– Чево, оклемался? Ну и слабоват же ты, дядя, насчёт выпить. Как же вы время-то коротаете? Я смотрю, ты один и тот же пучок соломы теребишь, а всё он у тебя неспряденный. Давно уж корзину мог сплести.
Дедок отдышался и громко икнул.
– А у нас и песен нету, только сказо-о-чки одне-е-е…
– Эвона, никак и песни уже запел, а у меня ещё ни в одном глазу.
Фёдор окинул взглядом потонувшие в сумерках стены и зажёг фитиль керосинки.
– Всё ж живой свет, а то электричество тут как-то не в жилу.
Дедок с лавки куда-то исчез. Через минуту из подпола раздалось громкое шебуршание, оборвавшееся пронзительным визгом. Фёдор схватил лампу и бросился открывать подполье. Щурясь сквозь мрак, он разглядел внизу пошатывающегося домового, который небрежно держал за шкирку большущего хомяка и прямо ему в морду пел песенку, сплошь состоявшую из неразборчивых слов.
– Э-э, а я думал, это ты визжишь.
Дедок неверным движением отбросил животину, и та мгновенно скрылась в темноте.
– А ч-чё нам, мы ещё на балалайке мохем…