Сказы
Шрифт:
— Готово!
Бурылин удивился. Сам-то он наперед знал, что Федот такой манер не глядючи смастерит. С другой заковыкой к старому приступает: подсунул платок из бухарской пряжи. Персидских мастеров рисунок, позаковыристей английского.
— Вот тут споткнешься. Таких платков на наших набоешных не сделают.
Федот постукал по табакерке ногтем, нюхнул, чихнул, очки красной тряпицей протер. Платок на лавке раскинул, пригляделся, что к чему, с чего начинать, откуда линию вести, прикинул, только сказал:
— Персидские да заграничные, а мы нешто
Вырезал, да и получше образца вывел. Обедать сели. Федот каши гречневой сварил, говядины для праздника во щи бросил, а Бурылин опять сухарь вприхлебку с кипятком грызет. Федот смеется над ним:
— Зубы, парень, сломаешь. Ты хоть бы о празднике разговелся. Получаешь теперь с мое, а то и поболе бывает. На что деньги бережешь?
А тот в ответ:
— Сплю и вижу свою прядильну. Иду я по ней, а веретена поют, много их, целы тысячи. А опомнюсь — нет-то у меня ничевошеньки-ничего. И такая ли тогда злость меня на всех людей возьмет, что, кажется, не знаю, что бы я с ними сделал. С ума меня сводит фабрика, жив не останусь, а построю свою или в Сибирь пойду. Потому и сухарь грызу.
А глаза у него, как у волка ночью, огнем горят. И такой вид острожный, кажется, он тебе ни за что ни про-что ножик под ребро воткнет.
Федоту пугаться нечего, капиталов за свой век не ахти много накопил. Он и говорит Бурылину:
— Вон ты какой, теперь вижу. Пожалуй, что да: или голову тебе сломят, или все перед тобой, придет время, в дугу гнуться станут.
Пообедали. День воскресный, обоим нечего делать, Бурылин опять за свое:
— Мастер ты, Федот, что и говорить. Заводчик небывалый, но одну вещь все-таки не осилишь… и показывать тебе ее нечего.
А Федот тоже разошелся, не хочется ему уступать.
— Все сделаю, — твердо этак заявляет.
— Сдержишь слово?
— Чего не сдержать.
— Поклянись отцом с матерью!
— Мы и без клятвы вырежем. А надо будет — поклянемся. От слова не отступимся. Что за вещица — покажи. Ну-ка, заморская, что ли, какая диковинка? Кем делана? Богом, что ли?
— Человечьи руки делали, но получше наших. Нет, Федот, не осилишь.
Федот ухмыляется.
— Ну, если такая заковыристая штукенция, пересилить, может, и не пересилю, а в точности сведу. Одно скажу: коли человек делал, и я сделаю. С любым человеком в своем деле потягаюсь. Если богом сделана, тогда, может, отступлю. Давай выкладывай.
Бурылин за карман держится, а выкладывать боится.
— Штучка небольшая, и не знаю, показывать ли. Сделать не сделаешь, а слух плохой про человека пустить можешь.
Зря сказал. Федот не из таких был: без дела языком чесать не любил. Не человек — могила.
Вынул Бурылин из кошелька сотельный билет, только с молоточка, похрустывает.
— Сведи в точности.
Федот — на попятную: за такую доску — верная каторга. Кому хочется в колодках ходить?
— Не видал я и не слыхал.
Подальше от Бурылина сел, а тот не отступает:
— Да я ради шутки. А вот, вишь, и доказал. Хороший ты резчик, а на этом
Федот его за руку.
— Если ради шутки — могу. Вырежу. Вырежу и тут же изрублю.
Взял сотенный билет, а работа куда тонкая. На казенном дворе делана по всем правилам. Стал резать Федот на пальмовой доске. Бурылин рядом сидит, досматривает, сам не верит, что Федот денежную болванку вырежет. Не больно споро дело подвигается. Воскресенья четыре старался Федот. Все ж таки вырезал, с обеих сторон рисунки срисовал с орлом, циферками и со всеми министерскими подписями. Бери манер и печатай сторублевки. Показал Бурылину, ну, тот и руками развел.
— Твой верх, Федот. Одно сказать: не резчик ты, а бог. Еще лучше бога.
Федот — дощечку было рубить, как условился, топор взял, пошел к порогу, а Бурылин у него из рук манерку выхватил, не дает портить.
— Помедли, — говорит, — изрубить успеем. Я завтра в печи сожгу. А ныне испробуем, что получится.
Штрифтовальный ящик с полки снял, краски подобрал и бумаги гербовой принес. У него уж все заготовлено заране было. Хлоп! И сотельный билет готов. В точности сведен, словно с монетного двора подали.
— Гляди, Федот, что получается! Да мы с тобой богаче всех фабрикантов станем.
Федот глянул на билет да изорвал его на мелкие клочки. Богом молит:
— Дай изрублю эту пагубную доску, на горе себе я ее вырезал. Не отдашь — сам пойду донесу. Вырезал я ее не для твоего шельмовства.
Как упомянул Федот о доносе, Бурылин сразу в лице потемнел, не больно понравилось. Ходит Федот за Бурылиным по избе, тот не отдает манер, а силой не вырвать у него — и не думай: задолеет, силища у мужика лошадиная, изомнет в труху. Видит Бурылин — не сговорить Федота, на иконы перекрестился, обещал шельмовством не заниматься и завтра же доску сжечь. Убрал ее под замок в сундук.
Неделя прошла, другая кончилась, а Бурылин и не открывает сундука. Федот требует:
— Когда ты сожжешь пагубную доску? Вынимай!
Бурылин хихикает:
— Экой ты слепой, да я ее давно спалил и золу на огород выбросил.
Федоту не больно верится. Сундучок открыть велит, думает, на плутовство сосед пошел. Отперли сундук, никакой там доски нет.
Нет, так нет. Федот все-таки еще раз упредил:
— Коли что коснется, какой слух пойдет, — донесу, сам схожу, вот те крест!
А Бурылин и ухом не ведет.
— Я, — говорит, — давно уж забыл про ту доску. Из любопытства твое мастерство испытал, вот и все.
Как-то по лету за грибишками оба собрались. Лес в те поры у самых фабричных ворот рос. Гриба родилось необеримо. Ткнулись в лес вместе, ходят-поговаривают, боровики под корень ломают, чинно да мирно. Дале да дале — и разошлись в чаще. А уже далеконько ушли, места глухие, непролазные, и солнце в ту глухомань не заглядывает. Сначала брели да аукались, друг дружке откликались. Потом Федот: «Ау, ау!»