Скитания. Книга о Н. В. Гоголе
Шрифт:
Гомер? Шекспир? Вальтер Скотт? Полно вам, Гоголь много пониже затрапезного Поля де Кока. Да, у Поля де Кока испорчено воображение, да, у Поля де Кока неблагопристойные сцены, однако направление целого большей частью является нравственным, тогда как у вашего поэта ничего подобного нет, все его творения состоят из карикатур и гротесков, часто набросанных с большим юмором, почему же этого не признать, коль вам смешно, да только без всякой связи между собой и без всякого интереса для наших читателей.
И это была ещё не самая нелепая оплеуха. Может быть, самую нелепую оплеуху нанес Николай Полевой, присоветовавший ему и вовсе бросить писать, обзывая поэму ложью, побасенками, кривляньями болтливого скомороха, не обнаруживая в поэме ни малейшего смысла, уверяя
«Оставьте в покое вашу «вьюгу вдохновения», поучитесь русскому языку, да рассказывайте нам ваши прежние сказочки…»
Да и другие, другие… Другие даже нашли, что ничего хуже ещё не писывалось ни на одном человеческом языке.
Все мнения разбрелись, точно тараканы на загаженной кухне, где всякому насекомому найдется пожива, кому в грязной тарелке, не вымытой вторую неделю, кому в помойном тазу, кому в ведре с чистой водой, кому между засохлыми хлебными корками на ни в какие времена не мытом столе.
Обменявшись первыми оплеухами, страшно обидевшись один на другого за взаимную брань, разгорячившись, напрочь потерявши из виду предмет, из-за которого заварилась баталия, все накинулись один на другого, кто с ничего не разбирающей яростью, кто с отборной бессмыслицей, кто даже с бранью, а кто с прямой клеветой, припахнувшей сильно доносом, что сидит у нас, верно, в крови.
Николай Васильевич ожидал, что, прочитавши начало поэмы, пока что немногие, но все-таки кое-кто схватится двумя руками за обомлевшую голову, увидя воочию, до какого безобразия обыкновенно доводит человека неистребимая жажда копейки, которой будто бы всё прошибешь, и до какой потери человеческого достоинства, облика человека, порою даже лица доводит эта повальная, всех обхватившая жажда приобретения. Тогда кто-то, самый разумный, самый возвышенный, самый болеющий за судьбы целой России, выкрикнет наконец это замечательное слово «вперед!», и сдвинется всё наконец, и уже пойдет иным чередом, не в добывание всё одной копейки да копейки своей, которой, как ни крути, а не всё и не всех прошибешь, не на эгоизм повседневности, а на доброе дело, от которого неминуемо процветет вся так жарко любимая наша земля!
Но ни один не схватился и одной рукой за обомлевшую голову. Ни один не задумался о сокрушительных бедах нашей земли, тем более о дьявольской силе приобретения. Ни один не промолвил этого зовущего слова «вперед!». Ни один не принялся в самом деле делать добро, не рассуждать только, пространно и бойко, как у нас исстари завелось, о благе делать добро. В ответ заволновались, зашумели записные витии, заварились и закипели всегдашние журнальные взаимные свары, в которых позванивала та же копейка, умело вытягиваемая из кармана доверчивого подписчика.
И между ними очень скоро забылись «Мертвые души». Так и не взялся никто за трудное дело – истолковать поэму со всем беспристрастным спокойствием, единственно ради нашего общего дела добра. Вдохновенная книга во мнении большинства так и осталась преуморительной штукой, которую можно и почитать иногда, коли от скуки захотелось смеяться.
Все увлеклись. Все впали в задор. В этом не слышалось ничего удивительного, поскольку у всякого есть свой задор, и решительно все, как правые, так и неправые, как честные, так и наипоследние подлецы, так любят увлечься в свое. И уж если привелось рассуждать философски, так ни один человек никогда не бывает ни совершенно прав, ни совершенно не прав, и весьма благоразумно поступила в повести Александра Сергеевича жена капитана, пославшая поручика рассудить драку в бане по поводу шайки воды, присовокупивши инструкцию: «Разбери хорошенько, кто прав, кто виноват, да обоих и накажи».
Одно не то что бы удивило, а чуть не на смерть поразило его: предметом суда и разбора сделали автора, точно единственно в авторе и был для всех весь интерес.
По этому признаку он особенно мог заключить: не приготовлены ещё были умы, и, должно быть, был Виссарион Григорьевич прав, что ещё не выработано историей, ещё не приготовлено для него содержание, и долго, долго ещё не будет ему понимания в родной стороне. Однако он жаждал ведь быть выше века, выше страны. Он верил в могучую силу душевного слова, которое наконец выведет перед глаза всех на чистую воду дьявольскую силу копейки. Стало быть, ему надлежало, забравшись в глухое уединение, снова приниматься за свое трудное, однако в самом деле душевное дело.
Глава седьмая
Долгие сборы
А помощников не нашлось никого. Он перед громадой труда оставался совершенно один.
Он благодарил Петра Александровича и в особенности Степана, который один приметил долговременную и тщательную обработку всех глав поэмы, но и всеобщая брань тоже не прошла для него без следа.
О похвалах он приучал себя думать, что похвалы на него обращены не в соответствии с достоинствами его, а по увлечению или по дружескому участию и что в такие минуты необходимо ещё больше усилить труды и, как добрый подёнщик, как те живописцы, которыми была так богата эпоха религиозных средних веков, не оставлять трудов ни на миг, пока солнце на небе стоит и держится в пальцах перо, не желая добиваться трудами ни богатства, ни славы. Главное же, не преклонять свое ухо на то, будто он уже сделал побольше того, что другие. Кто сколько сделал и как, нам решать не дано. Может быть, тот, кто в глазах легковерных людей сделал премного, не сделал ещё и десятой доли того, что назначено сделать от Бога, и ждёт его суд, строжайший того, кто сделал поменьше, чем он, но получивший от Бога и поменьше способностей. Похвалы гласили только о том, что способностей отпущено было немало, и он упорно доискивался, сколько способностей у него и какие они, дабы оборонить свою душу от загрязнения, от растления гордостью.
Слыша же брань, он ещё в более ярких красках себе представлял свое слабосилие, приходил к мысли о том, как ещё далек от того, что был назначен и был должен исполнить, получивши от Бога такие способности. И как мало ещё вразумлён светом истины, светом познания. И как ещё ему невозможно достигнуть до тех, кто уже преуспел в подвигах любви к ближнему, в подвигах деятельного добра. Он искал только удвоения сил и возможности совершить именно столько и то, на что и на сколько отпущено ему от природы. И потому о брани он говорил:
– Нам следует всё знать, что ни говорят о нас, и не пренебрегать никаким мнением, какие бы причины этого мнения ни внушили. Кто этого не делает, тот просто глуп и никогда не будет умным человеком.
А потому нисколько не оскорблялся бранными отзывами, но хотел ещё слышать новые и с теми подробностями, какие не попадают ни в какое время в печать. С этой целью раздобыл он через Иванова адрес вездесущего Анненкова, всякую новость ловившего за хвост на лету, и обратился к нему:
«Уведомьте, в каком положении и какой приняли характер толки как о Мертвых душах, так и о сочинениях моих. Это вам сделать, я знаю, отчасти трудно, потому что круг, в котором вы обращаетесь, большею частию обо мне хорошего мнения, стало быть, от них что от козла молока. Нельзя ли чего-нибудь достать вне этого круга, хотя через знакомых ваших знакомых, через четвертые или пятые руки? Можно много довольно умных замечаний услышать от тех людей, которые совсем не любят моих сочинений. Нельзя ли при удобном случае также узнать, что говорится обо мне в салонах Булгарина, Греча, Сенковского и Полевого? В какой силе и степени их ненависть, или уже превратилась в совершенное равнодушие? Я вспомнил, что вы можете узнать кое-что об этом от Романовича, которого, вероятно, встретите на улице. Он, без сомнения, бывает по-прежнему у них на вечерах. Но делайте всё так, как бы этим вы, а не я интересовался. Не дурно также узнать мнение обо мне от самого Романовича…»