Сколько длятся полвека?

Кардин Эмиль Владимирович

Он не подстраивался под солдат, присаживаясь к ним. То — его стихия. Однако греб к тому берегу, который сам намечал.

— Да, хороша, хороша, — нахваливает он едва различимые контуры любительской фотографии. — С певестой тебе повезло.

— А ты покажи. Двойняшки? Счастье привалило…

Вдруг: откуда он знает эти падающие на плечи волосы, эти раскосые глаза, короткий — ноздрями вперед — смешной нос?

— Сказочные локоны, — Сверчевский вглядывается в снимок.

— Обывателе ^[80] генерале! — восклицает подпоручик в очках, в ботинках с обмотками. —

Белые, мягкие. Лен.

Сверчевский возвращает фотографию. Эва–белая. Была еще и Эва–черная.

Подпоручик снимает очки, протирает о рукав шинели.

Они, студенты Краковского университета, полюбили друг друга. Какая любовь!.. Оба придерживались «левицы». Эва шагнула дальше — к коммунистам. Он сочувствовал, давал деньги МОПРу. Она не втягивала его в свой партийный круг. Случись что–нибудь — у ребенка должен быть отец. Да, у них дивная дочка. Вылитая мать.

На ладони у Сверчевского новая фотография: Эва с мужем (в франтовато–побеДном мужчине с галстуком–бабочкой не сразу разглядишь небритого очкастого подпоручика).

Вдруг молодая жена надумала ехать учиться в Москву.

— Она, обывателе генерале, не по–женски независимая.

«Положим, зависимая. Эх, Эва, Эвуня–белая, не полагалось сообщать, даже любимому мужу, что едешь в Москву. Тем более ехала ты в школу…»

— Жена, — подпоручик ушел в воспоминания, — вернулась осенью тридцать шестого.

«Последний польский выпуск, незадолго до его отъезда в Испанию…»

Вернулась серьезная, суровая — и с головой в партийные дела. Почему–то не рассказывала о Москве.

«Этого еще недоставало…»

Подпоручик, тогда краковский адвокат, бесконечно уважал свою Эву и не докучал расспросами.

В тридцать девятом будущий подпоручик отправился погостить к родне в Перемышль. Эва с дочкой осталась в Кракове. Война. Он — в Советском Союзе. Она — в оккупированной Польше… Краков уже освобожден; он шлет письма во все концы. Но никаких следов жены и дочери.

— Обывателе генерале, я адресовался в Краковскую Раду, в воеводство. Неужели не могут разыскать?

«Дочку ты разыщешь, а жену…»

— Разыщут, обязательно разыщут.

В августе прошлого года Сверчевского, извиняясь, просили зайти в информацию. У человека, с которым желательно ему встретиться, прострелена нога.

Узнал он его сразу:

— Томаш!

— Товарищ Вальтер!

Подсел на низкую тахту, гладил седую голову тридцатилетнего Томаша. Слушал.

Они составляли тройку: Томаш, Эва–белая и Эва–четь ная. Потом, в Кракове, в Жешуве прибавились новые. Война дала пополнение. Вместе с пополнением — провокатора. В сорок третьем арестованных казнили. Томаш успел в канун ареста скрыться в лесу…

— …Вы правда, обывателе генерале, разделяете мои надежды?

— Правда, друг, правда.

— Приглашаю в гости. Будет приятно познакомить вас с женой.

Ложь во спасение? Слишком невинно для громкого: ложь. Не голубоглазое он дитя, чуть что — терзаемое уколами совести. И не рефлектирующий интеллигент. Генерал, по необходимости политик и пропагандист. Ему смешон товарищ, о котором когда–то довелось рассказывать Альфреду Лямпе. Нетерпимый атеист, романтик. Лично он, Сверчевский, запросто подает команду «К молитве».

Однажды

неожиданно для всех и для самого себя поцеловал хоругвь, которую скрывали от немцев. Поцеловал, воздавая должное людям, прятавшим католическую хоругвь и советских пленных, рисковавшим собой. Поцеловал — и губы не пойдут волдырями. Этот пуританский романтизм вот где у него. Но не от того усталость. Не от детски невинной лжи во спасение. И не от необходимости кого–то драить, распекать, чихвостить, кому–то давать дрозда.

Он устал быть постоянно бодрым.

Не настолько, однако, чтобы разрешить себе, человеку настроений, дурное расположение духа. По крайней мере, на людях. «Посему, когда вы, мои солдаты, подофицеры, офицеры, видите меня веселым, бодрым, не воображайте, будто я играю».

— Сейчас я расскажу вам (это солдатам на обеденном привале) про мою вчерашнюю встречу с ксендзом.

Ксендз ждет у околицы, приглашает генерала под свой кров: что бог послал. Послал не густо, но и не скудно.

Все чинно, церемонно. Прислуживает скромница–экономка.

Я — пану ксендзу: «У пана губа не дура». Он — мне: «Бывали и получше». Я — ему: «Не сомневаюсь». Он кричит экономке: «Марыся, бимбер». Хорош первач. У «помидора» ^[81] губа не дура…

Католическая Польша охоча до анекдотов про ксендзов. Он это понимал и бил без промаха.

Вечером в полевой командирской столовой он рассказывал офицерам другую историю:

— Недавно вышел из лесу партизанский отряд. Не АК, не АЛ, не Батальоны Хлопские, — сам по себе. Командир в летах, полковник. Фамилия, разумеется, с потолка. Он — мне: «Слышал, господин генерал из–под Жушува?» Откуда слышал, бог ведает. Чего про меня не плетут… «Да, — говорю, — из тех мест, именьице небольшое». Он улыбается, усы топорщит: «Соседи. У меня тоже именье в Жухнувском воеводстве. Странно, что не встречались». Я — ему: «Ничего странного, я почти всегда путешествовал». У него губы к ушам: «Далеко изволил господин генерал путешествовать?» — «По разным заграницам». Он — мне: «Не был ли господин генерал в тридцатом или двадцать девятом году в Смоленске? Путешествуя попросту?» У меня — глаза на лоб. В то время, дорогие коллеги, я служил в Смоленске, в штабе округа. Смотрю я на господина полковника: усы закручены, шинель прожжена, у конфедератки угол пулей срезан. «Не был ли господин полковник тогда майором, не служил ли он в Белостоке…» Хохотали мы — аж стены ходуном ходили… Сейчас обывателе полковник работает в разведотделе нашей первой армии. Генерал Йоплавский на него не нарадуется…

Неиссякаемая тема для любой аудитории (офицеров, подофицеров, рядовых) — ординарец командующего Ян Моляревич. Плут, но не мошенник. Бездельник, но не паразит. Лентяй, но не трус. Выпивоха, но не алкоголик… Командующий, махнув рукой, оставил за ординарцем единственную обязанность: беседовать с ним час в день по–испански. (Моляревич был в Испании, отсюда и генеральское всепрощение.)

Сколько в нескончаемых историях Сверчевского правды, сколько выдумки? Обрастая деталями, они расходились по полкам, дивизиям, создавая в армии атмосферу, какой добивался командующий, окружая — против чего он не возражал — его имя легендами.