Сколько длятся полвека?
Шрифт:
1-й танковый корпус пришлось целиком стянуть к Будишину. В накаленных сражениях участвовало свыше ста машин одновременно.
Над кирпичными развалинами, над обломками бетонных оград, над обгоревшими липами вздымались черные клубы.
Любой ценой остановить Шернера, прикрыть войска, штурмующие Берлин.
Дымная пелена раздалась, и солнечно–синее — из конца в конец — небо простерлось над головой. Тишина звенела неумолчными птичьими голосами. Каким чудом выжили птицы в обуглившихся садах вокруг Будишина, где изнеможенно застыл фронт?
Легкий
Не конец. Его преддверие. Поросшая лесом Саксонская Швейцария, за ней — Чешская Швейцария: рубежи финального наступления.
С Гитлером, Имперской канцелярией, кончено. Пора завершать с Шернером, группировкой «Центр», раскинувшейся внутри подковы, образованной 1-м, 4-м и 2-м Украинскими фронтами. (Вторым командует маршал Р. Я. Малиновский; расстояние от его КП до КП Сверчевского по прямой не столь велико. Но между ними — миллионное войско Шернера, угрожающее теперь восставшей Праге.)
В бурном победном наступлении, когда противник то отрывался, то вгрызался в горные вершины, то нападал из засад в заминированных дефиле, Сверчевскому приходилось, что ни час, перегруппировывать своп дивизии, в движении меняя задачу и темп.
В ночь на 8 мая группа «Центр» начала поспешный отход.
Сверчевский отменил артподготовку и приказал наращивать скорость преследования. По радио сообщили: с 24.00 8 мая вступает в силу акт о безоговорочной капитуляции Германии. Но он велел продолжать выполнять задачу. Шернер отказался сдаваться, и одни его части завязывали арьергардные схватки, другие в спешке бросали автоматы и пушки.
Кимбар радировал о десятках «тигров», ведущих огонь из укрытий.
— Не десятки, не путай с детскими колясками.
Кимбар не путал. Но там, где сейчас находился Сверчевский, царила умиротворенная тишина и уже трудно было поверить в десятки «тигров». Хорошо, что польский солдат увидел взмокшую спину бегущего солдата–немца и принесет с войны эту память.
Стены Будишина взывали огромными плакатами: «Siegen oder Sibirien!» [87]. В чешских городках Судет альтернатива изменилась: «Tod oder Sibirien!» [88]
Собственный конец гитлеровская компания воспринимала как конец народа, страны, света. С какой минуты она почувствовала такую нерасторжимость с миром? Ощутив пеньковое вервие на кадыке? Выспрашивая придворных врачей о смертельных дозах яда?
Сверчевский давно и люто ненавидел гитлеровцев. Слушал рассказы коминтерновцев, бежавших из лагерей, тельманцев в Испании. Не спеша, барак за бараком осмотрел Освенцим и Майданек…
Вначале пузырилась брага национальной лести. Тем более что позади — проигранная война, позор Версальского договора, немощь и нищета Веймарской республики. Но мы — «самые». Самые трудолюбивые, аккуратные, преданные «фатерланду» (позже вместо «фатерланда» подставили «фатера» — фюрера). «Самые» — это почти неотразимо.
Уверовали в «самых». Принялись избавлять планету от «несамых» — коммунистов, социал–демократов, пасторов, колеблющихся интеллигентов, плутократов, душевно-больных, от евреев, славян, цыган, французов–лягушатников. Вожди не скупились на воодушевляющие излияния, национальная лесть пивной пеной хлестала через край. Но ни в мыслях, ни в жизни не приравнивали себя к восторженно скандирующим толпам. Зато теперь — нерасторжимое единение смертников.
…Трофейный «мерседес» с открытым верхом мчал по укатанному гудрону вдоль цветущих по обе стороны дороги яблонь.
Сверчевский обернулся.
— Владка, посмотри!
На заднем сиденье подофицер Влада Пехоцкая прижимала к глазам мокрый платок.
За яблонями — пологие склоны горных лугов. На них — брошенные орудия, танки, гигантские соты шестиствольных минометов, громоздкие тягачи, штабные автобусы, ощерившиеся антеннами.
Среди однообразной зелено–черной техники желтела разводами «амфибия». Он не удержался, подошел, ткнул сапогом упругие шины. Из Африки, роммелевская. Эка тебя занесло!
Откуда–то вывалилась ватага военнопленных американцев. Одеяла на плечах, ранцы за спиной, непокрытые головы.
— Хэлло, генерал!
Вытолкнули вперед одного с сивыми запорожскими усами и нашивками капрала на вылинявшей куртке.
— Хэлло, ваше превосходительство, — несмело пробормотал американский украинец.
— Привет, браток.
Потрепал капрала по седеющим вихрам. Тот разглядывал пилотку с кокардой, отороченные серебряным кантом погоны.
— Царя, ваше превосходительство, вернули?..
Сверчевский, смеясь, объяснил, что орел не двуглавый — польский…
На перекрестке рядом с тоненькой русской девчушкой–регулировщицей застыл плотный пожилой чех–офицер в извлеченном со дна сундука мундире при регалиях.
Сверчевский ежеминутно оборачивался к Владе: посмотри! Пусть она увидит. Вот ради чего он прожил свои сорок семь лет, слушал свист пуль у Никитских ворот, в казачьих станицах Дона, в тамбовской чащобе, на полигоне военной академии, на мадридской окраине, на железнодорожной ветке Вязьма — Ржев, на зеленом берегу Нейсе…
Хотелось замечать только незамутненно–радостное, ликующе–победное. Но он прожил сорок семь и усталым глазом цеплялся и за то, что сегодня можно бы пропустить.
— Хлопцы, — Сверчевский из машины позвал двух польских автоматчиков, волочивших перину, — что это значит?
— То ж немецкая, обывателе генерале.
— Мы ж — поляки…
В городке Красна Липа по мостовой маршировала нестройная колонна гражданских с белыми нарукавными повязками и лопатами на плече. Замыкал шествие припадавший на ногу старик в толстых очках с проволочной оправой. Рядом — румяный парень, белая рубашка, галстук, винтовка.