Сколько костей!
Шрифт:
– Ни за что!
– Так будет лучше. У вас не найдется, случайно, бритвы?
Она быстро направилась в ванную комнату, так что я едва поспевал за ней.
– Это гарантия нашей жизни, Тарпон, неужели вам не понятно, черт возьми!
– Если все действительно обстоит так, как вы предполагаете, то это вызовет лишь небольшой скандал... Нет, я не намерен на всю жизнь приклеить к себе "хвост" легавых или какой-либо другой... Я напишу, но не в газету, а адвокату, который вскроет конверт в случае, если со мной что-либо случится. Понятно?
В ванной был беспорядок. Из корзины торчало грязное белье. Шарлотт положила на край раковины лезвие "Жилетт" и тюбик с кремом для бритья. Я пустил теплую воду и намочил щеки.
– Это вещи вашего мужа?
– Да!
– Вчера вечером, когда я пришел, вы брызнули мне в лицо водой. Почему вы это сделали?
– У вас был очень странный вид.
– Я хотел вас... изнасиловать.
– Что?
Я намазал лицо кремом для бритья и смотрел на себя в зеркало.
– Это было скорее неосознанное желание, – продолжал я. – Вероятно, оттого что я видел за вечер двух убитых, да и меня дважды пытались убить.
– Очень любезно с вашей стороны, что вы подумали обо мне, – заметила Шарлотт.
– Я вам сказал, что это была неосознанная мысль.
Закончив бриться и умывшись, я вернулся в комнату.
Шарлотт стояла у окна спиной ко мне. Я сел на кровать и проверил оружие. В обойме "кольта" оставалось три патрона и четыре – в пистолете Мадрье. Я снял глушитель, чтобы удобнее было носить пистолет. Надев разорванный пиджак поверх рваной сорочки в кровяных пятнах, я взял в руку полупальто, которое выглядело ненамного лучше.
– Подождите, – сказала Шарлотт.
Она открыла дверцу платяного шкафа и сняла с вешалки куртку-дубленку. Я надел ее. Она мне очень шла.
– Это куртка Ника, – сообщила Шарлотт.
– Спасибо. Я верну ее. А где Ник?
Она пожала плечами. Я выудил все из карманов моего полупальто и пиджака.
– Взгляните.
Я протянул Шарлотт фотоснимок, который мне прислала Марта Пиго. Она внимательно изучила его, прочитала текст на обороте и вернула мне снимок.
– Что это за форма?
– Во время войны такую форму носила милиция. – Я убрал снимок. – Спасибо за все. До свидания. – Она не ответила. – Вы сердитесь на меня из-за газет?
– Да.
– Послушайте, Шарлотт, я не могу начать кампанию в прессе, если даже не знаю... если вообще ничего не знаю. Это называется сжечь корабли. Я родом из крестьян, моя милая, поэтому ничего не сжигаю.
– Ладно, идите. Отваливайте.
– Могу прожить без вашего уважения, – заявил я и ушел, бесшумно закрыв за собою дверь.
Я сел в метро на станции "Бют-Шомон", где находится однокомнатная квартира Шарлотт, и доехал до вокзала Монпарнас, где пересел на поезд в направлении Версаля. Я вышел в Кламаре и довольно долго шел пешком. Повсюду были стройки и большие новые жилые дома, в которых жили служащие, ходившие с атташе-кейсами и в очках с прямоугольными стеклами.
В некоторых кварталах с кривыми улочками еще преобладали домики, окруженные садами. Именно в такой квартал, к юго-востоку от вокзала, в двух километрах от железнодорожного полотна, я и направился. Подойдя к деревянной изгороди, я толкнул решетчатую калитку и по усыпанной желтым гравием аллее двинулся к двухэтажному цементному домику. Со строительных площадок доносился стук отбойных молотков. Я поднялся на крыльцо и вошел в дом.
Хейман сидел в гостиной в большом кожаном кресле. На нем были широкие брюки из серой фланели и пуловер цвета упаковочной бумаги. Он читал Джозефа Конрада. Посмотрев на меня поверх очков холодным и задумчивым взглядом, он положил открытую книгу на столик, страницами вниз.
– Любопытно... – хмыкнул он, – тем более что шахматная партия у нас на сегодня не назначена.
– Вы не читали газет? – Я прошел в комнату. Неожиданно я почувствовал усталость, и у меня было ощущение, что открылись мои старые раны.
– С тех пор как перестал писать статьи, я не читаю газет, – сказал Хейман. – Но Коччиоли мне их принес. Хотите что-нибудь выпить?
Я положил руку на живот.
– Предпочел бы что-нибудь съесть.
– У меня есть ветчина.
Он встал и прошел на кухню. Я последовал за ним. Он достал тарелки и вилки и сунул их мне в руки. Я вернулся в гостиную и накрыл стол старой клеенкой. Хейман принес ветчину, два стакана и литровую бутыль красного вина. Мы сели за стол, и Хейман взял с журнального столика дорожные шахматы.
– Сыграем?
Я неопределенно вздохнул. Он разложил доску и предложил мне выбрать цвет. Мне достались черные.
– Итак, вас навестил Коччиоли, – сказал я. – По службе?
– Мне так не показалось. Он хочет, чтобы вы связались с ним.
– Что? Он хочет схватить меня?
Хейман поморщился и покачал головой.
– Не знаю, – ответил он. – Не уверен. Вы действительно убили этого типа, этого комиссара Мадрье?
Я кивнул. Он почесал подбородок. Сегодня утром он не брился. У него на щеках была седая щетина.
– Вы действительно в дерьме. Я забираю эту пешку.
Он взял мою пешку. Мне не следовало сегодня выбирать защиту Пирка, потому что она требует большой концентрации внимания на первых десяти ходах. Я достал снимок, отправленный Мартой Пиго, и протянул его Хейману. Он прищурил глаза и пристально посмотрел на него, затем встал и вынул очки из синего металлического очешника. Нацепив их на нос, он вернулся к столу и, не садясь, стал рассматривать фото, опершись кулаком о стол и выпятив зад. Его нижняя губа немного отвисла, обнажив желтоватые зубы, и его дыхание не было бесшумным.
– Вы знаете, кто этот тип? – спросил он.
– Возможно, Фанч Танги.
Он кивнул.
– Фанч-Свистун. Он имеет какое-то отношение к тому, что произошло с вами?
Я объяснил. Он качал головой и тяжело дышал. Потом он сел и выпил один за другим три полных стакана красного вина, при этом внимательно слушая мой рассказ. Я не стал упоминать Шарлотт Мальракис.
– Фанч-Свистун, – повторил Хейман, когда я закончил. Он вздохнул и улыбнулся, но это была печальная улыбка.
– Я подумал, что он был связан с милицией. Поэтому я пришел. Почему вы называете его Свистуном?