Скорая развязка
Шрифт:
— Ну вот что…
Василий так положил ложку, что Ирина в один миг поняла все, чего не могла понять за долгие годы. Василий скоро и решительно оделся, вышел в сени, снял с вешалки свою промасленную спецовку и спустился с крыльца. Ирина вдруг поверила, что он бросит ее, только одного не могла понять, почему он ничего не сказал: «Ну вот что…» — начал он и будто оступился. Ей хоть бы выскочить за ворота, крикнуть вдогонку, — может, и сказал бы что, но она сидела, пораженная внезапностью всего случившегося.
Было начало ночи. Землю прихватило тихим молодым морозцем. Студеный воздух остро пах
Василий дотянулся до рамы и постучал, мягко, бережно. Отошел, вглядываясь в черное окно. Подождал и снова подошел, увидел за отпотевшим стеклом что-то неясное, белеющее и начал махать рукой, прося чуть слышно:
— Открой, открой. Это я. Открой, Сима.
Ворота были заперты, и Сима, перед тем как открыть их, спросила:
— Пьян ты, что ли, Василь Никанорыч? Шел бы домой.
— Открой, — не съем, — улыбнулся Василий, а когда вошли в дом, попросил: — Огня не зажигай, пожалуйста.
— Что ты надумал, Василь Никанорыч?
Сима, в наброшенной на плечи шали, испуганно жалась в темный угол у печи. А он разделся, на ощупь повесил пальто, шапку, потом подошел к ней, взял ее за оголенные локти.
— Ты меня, Сима, возьми в квартиранты.
— На одну ночь?
— Я ушел из дома.
— Угорел ты, Василь Никанорыч.
В ее голосе ему почудилась скрытая радость, и он обрадовался сам своей решимости и непреклонности в задуманном:
— Ты брось мне что-нибудь, я лягу тут.
Она не видела движения его руки, но поняла, что он указал на половичок у печки.
— Может, вернешься? Сгоряча пал — сгоряча и встал. А утром через трубу обоих продернут. Обо мне-то ты подумал?
Она говорила все это и торопливо разоряла свою теплую вдовью постель. Подушку, матрасик с пружин забросила на печь, еще что-то унесла туда же. Когда она проходила мимо окна, Василий видел в смутном свете звездной ночи ее плечи и маленькую, гладко причесанную головку. То, что они одни, то, что они участвуют в каком-то молчаливом сговоре, то, что они давно думали об этом, сближало их.
— Ну вот, ложись, — сказала она и, не отходя от кровати, ждала, когда он разденется.
Сидя на кромке постели, он разулся, снял рубашку и брюки, а она прибрала его одежду с молчаливой заботой, и было ей хорошо от того, что он рядом, но не трогает ее. Сама она залезла на печь и замолкла там на всю ночь и во всю ночь не сомкнула глаз. Все передумала. Брала самое худое, что ждет ее от баб и от Ирины. «Он тоже горемычный, — жалела она Василия. — Только и слышно, все она командует. Сама конская кость и его замордовала. Он, бедняга, и спал-то, поди, с топором за опояской… А ведь одно слово, дура ты, Симка: мужа с женой развела, все рассудила, а себе присвоила. И правду люди сказывают: вдова — что сова, на все глаза пялит. Он вот проспится, да и был таков. Неуж с ума сойдет, дом бросит? Вот и выходит, дура ты, Симка».
Ей было горько и стыдно за себя, за свои мысли, но она не могла уж не думать о Василии и думала так, что сердце заходилось. Скажи бы он ей сейчас: «Иди ко мне. Что уж теперь, все едино — ославят», — и она
Лет пять тому было. Привез Василий Бряков на ферму полный прицеп опилок, и надо было сваливать их, а где? — указать некому. Всю ферму обошел — ни одной живой души. «Свалю куда, черт с ними», — изругался он и пошел было к своему трактору, но вспомнил вдруг, что в кустах у ручья отстойник сделан, и там непременно кто-нибудь остужает в бидонах парное молоко. Не может быть, чтобы ферму оставили без догляда. И верно, еще с тропинки увидел на мосточке Симу в белой кофте.
— Ой, испугал меня всю, — вздрогнула Сима и оправила подол на коленях.
— Грехов много, коль пугаешься.
— Какие грехи у вдовы, скажешь.
— Вы что ж ферму-то бросили, хоть все унеси.
— Бывает, и уносят. На прошлой неделе собаку увели. Славненькая собачонка прижилась было. — Она подняла свои кроткие глаза на Василия и медленно опустила их, собрала в пальцах широкий ворот кофтенки: плечи у ней были тонкие, сильные и руки — небольшие, но крепкие, полные. Василий засмотрелся на Симу и забыл, зачем пришел, а Сима поглядела на свои голые ноги, опущенные в холодную воду ручья, и вдруг пожаловалась:
— Утром Красавка на ногу наступила — сейчас жар по всей ноге. Неуж она у меня разболится?
— Чего ж к врачу не идешь?
— Врач то же и скажет — держать в холодном.
— Эх, темнота наша непроглядная. Она, может, и кости-то тебе переломила. А ну покажи.
— Да ведь нога-то, Василий Никанорович, — не тракторное колесо.
— А я, Сима, в армии костоправом был.
— И погляди, Василий Никанорыч. Глаз у тебя нетяжелый — худа не будет. Погляди.
Она уже знала, что дальше началась игра, но с самым серьезным видом подняла ногу и поставила на мосточек. Он ощупал мокрую холодную ступню ее и не удержался от улыбки:
— Ничего нога. Очень даже ничего.
— Это как?
— Красивая нога.
— Я думала, что новое скажешь.
— Сказал бы, да боюсь — тосковать станешь.
— Может, и без того тоскую, да ты все равно не поймешь, не пособишь. К железу ты приставлен и сам ожелезел. — Она засмеялась коротким невеселым смехом. — У тебя, Василий Никанорыч, и сердце-то, поди, с гаечку сделалось и все ржой взялось.
Беспричинный смех Симы осердил Василия Брякова:
— Липучий народ вы, женщины. Лучше скажи-ка, куда опилки ссыпать.
— Я здесь не начальница. Мне хоть к ручью подвези да в воду высыпь.
— Я делом спрашиваю.
— А я делом отвечаю.
— За такой ответ взять да столкнуть в воду.
Василий повернулся и пошел к ферме, сознавая себя виноватым перед Симой и не зная, чем объяснить свою вину. Он потом весь день вспоминал Симу, ее старенькую кофтенку, ворот которой она все держала в горсти, вспоминал тихие печальные глаза ее…
Сима до этого частенько забегала к Бряковым то за тем, то за другим, а потом вдруг перестала бывать, будто дорогу к ним забыла. Ирина, никогда ничего не примечавшая, не заметила и этого, только однажды сказала к слову.