Скорая развязка
Шрифт:
— Симка что-то сентябрем посматривает. А соли банку брала еще летось, не несет. Ни стыда, ни совести.
— Она, может, забыла, — заступился Василий за Симу.
— Сходи напомни, — ужалила Ирина супруга и тут же забыла и про Симу, и про соль, и про мужа.
Василий проснулся от тихих шагов за стеной и в темноте не сразу понял, где он. В комнате было прохладно и хорошо пахло свежими половиками. В притвор дверей с кухни пробивался луч света, его Василий поймал на циферблате своих ручных часов — пора собираться на работу.
А Сима топила печь, перед
— Может, мне и не приходить больше?
— Погляди сам, Василий Никанорыч. У тебя ведь дом, жена, хозяйство.
— С хозяйством и прочим я решил, а дальше тупик.
— Какой же тупик-то, Василий Никанорыч? — Сима неожиданно просто улыбнулась, смутила Василия. — Баба тебе ворота открыла, постель свою отдала…
— Ну я, Сима, побегу: мне пора быть в гараже, — как-то успокоенно и тепло сказал Василий, а Сима совсем другое услышала за его словами: «Спасибо, Сима, у меня теперь легко и понятно на душе, потому я и побегу в свой гараж без дум и забот».
За воротами Василия встретила жена, Брякова Ирина. Она занесла над его головой топор и закричала дурным голосом:
— Засеку я тебя, так и знай!
Василий с перепугу судорожно-сильно толкнул Ирину в грудь, и она упала на дорогу, выронив топор. Он подобрал топор и пошел крупным шагом, а Ирина с площадной бранью все кричала и кричала, оставшись у дома Симы Большедворовой.
— Депутат еще называется. Какой ты депутат! Спалю я тебя, Симка. Жарким огнем пыхнешь!
Мимо Василия, на крик, сапно дыша и стервенея, пролетели два пса и стали с приступом лаять у Симиного двора. «Началась свара, — подумал Василий. — Но неуж по-другому нельзя? Можно же как-то тихо, по-человечески. Какая дикость, крик да кулак…»
Проходя мимо своего дома, Василий швырнул топор через ворота — он мягко ударился, вероятно воткнулся в плахи настила. Уже шел по лесочку, когда запоздало вспомнил, что дом-то его, собранный им по бревнышку да по досочке, ничем не возмутил его душу. «Будто и не мой он, — облегченно вздохнул Василий. — Стало быть, все правильно.
В полдень Ирина Брякова нагрянула к Симе прямо в дом. У Ирины были большие пунцовые щеки, дремучие выцветшие брови и маленькие, по-злому цепкие глаза. Она, не вытерев ног, широко перешагнула порог и, оставив дверь неприкрытой, грохнула об стол кулаком. Стоявшая на столе банка с молоком подпрыгнула и опрокинулась — молоко потекло на пол; под лавкой громко запричитали куры. Все это настроило Ирину на что-то дерзкое и крутое. Сама Сима сидела у стола, подобрав ноги в вязаных носках под табурет. Ирина думала, что Сима с перепугу упадет на пол и станет просить прощения, но Сима как сидела, подобрав ноги и плотно сжав колени, так и осталась сидеть.
— Что теперь думаешь? — спросила Ирина, не веря спокойствию хозяйки, и вдруг плюнула на свои темные ладони, растерла, как делала всегда после
— Ты меня, Ира, не стращай. Я не больно-то из пужливых. — Говоря это, Сима взяла на кухне тряпку, вытерла разлившееся по полу молоко и, ополоснув руки под умывальником, стала надевать резиновые сапоги.
Ирина была сражена невозмутимостью хозяйки, ее выдержкой, вся как-то присмирела.
— Ты это что, Симка, ведешь-то себя так, будто он уж твой, Василий-то?
— Не бойся, не мой еще.
Ирина, часто моргая глазами и скривив губы, села на лавку, под которой жили куры, и заторопилась от радости:
— Сима, ты, года два, поди, тому будет, просила у меня семя огуречного. Я дам, коль нужда у тебя не отпала.
— Откуда-то и помнишь?
— Помню, Симушка. Все помню. За ночь всю жизнь по волосочку перебрала.
— Ты говори, что надо, а то мне недосуг. Кормушки у нас новые ставят. Коров пойду переводить, — сказала Сима, а губы вприжимочку, совсем непонятная и недоступная сделалась для Ирины, и опять взорвало бабу: что она, на поклон, что ли, пришла, всплыла над Симой — та едва до плеча ей доставала.
— Кто ты есть супротив меня, Симка? Пигалица ведь. Потому и сказ тебе мой один: пустишь Василия хоть раз — в прах развею твое гнездовье. Гляди теперь.
— Ладно, ладно, пошли давай. Мне некогда с тобой.
Спокойное преимущество во всем, что делала и что говорила Сима, вызывало у Ирины злое удивление и растерянность — останься она еще в избе, Ирина, может быть, встала бы перед этой женщиной на колени, хотя разумом начинала понимать, что ни угрозы, ни унижения не помогут.
Вышли из ворот на дорогу и пошли плечо к плечу, как подружки. Одна высокая, сутулая, в сапогах — словом, мужик мужиком, другая маленькая, с полными упругими ногами, в бумажных, туго натянутых чулках; платье на ней ситцевое, дешевенькое, но вся она ладная, прибранная. Ирина сверху вниз глядит на Симу, видит под ее маленьким розовым ухом теплую чистую кожу и вспоминает свою шею, перепаханную глубокими морщинами. «Берегла себя, не то что я: мне бы все больше да больше, а куда гребла? Только и есть что износила на себе до времени всю шкуру…» Ирине впервые за всю свою жизнь захотелось плакать и, чтобы не дать волю подступившим слезам, ехидно всхохотнула:
— Поговорили же хоть о чем-нибудь, а?
— Не без того.
— В любви небось объяснились?
— Не дошло еще.
— А думаешь, дойдет?
— За него не могу сказать, а себя не скрою: он ничего, Василий Никанорович, я его обегать не стану.
— Слушай ты, подлая душа твоя. — Ирина схватила Симу за плечо и рывком повернула ее к себе. — Да ты это кому говоришь, а? Ты это кому говоришь? Ведь я его законная. Да я тебя…
Ирина по-мужски замахнулась на Симу, но та даже глазом не моргнула, только глубоко и сильно вздохнула своими тонкими, вдруг побелевшими ноздрями, сказала: