Скоро тридцать
Шрифт:
— Не обязательно, — сказала Элен. — Для того чтобы почувствовать утрату, нужно, чтобы в твоей жизни образовалась дыра. Большая такая: что бы ты туда ни бросил, как бы ни пытался заполнить ее чем-то другим, она все равно оставалась бы дырой. Когда вы были друзьями и постоянно общались и виделись каждый день — вот тогда эта самая дыра могла бы образоваться, и ты почувствовал бы утрату. Но на самом деле у вас уже давно не было такой дружбы. И в этом нет ничего страшного, такое бывает часто. Что плохо в такой ситуации, так это то, что ты не чувствуешь потери, потому что на самом деле давно уже и так потерял этого человека. И тебе не хватает этой дыры, которая должна была бы образоваться.
С одной стороны, мне хотелось заорать «идиотский бред» и «ерунда», но в то же время я признавал, что Элен права. Я не чувствовал, что потерял друга, потому что на самом деле давно его потерял и даже этого не заметил.
Мы проговорили с Элен почти час. Я не хотел больше говорить про Эллиота, и она это понимала, поэтому мы говорили обо всем остальном, что было у нас в жизни: квартира Элен и дом моих родителей, телевидение в Америке и телевидение в Англии, комнатные растения Элен и садоводство моих родителей, ее счета по карте «Виза» и мои счета в банке, жизнь с Сарой и жизнь с моими родителями, жизнь с работой и жизнь без работы, и, наконец, как она по мне скучала и как я скучал по ней.
43
— И это все? — спросил Гершвин.
— Пожалуй, что да, — ответила Джинни.
— Хорошо, — сказал я. — Чем займемся теперь?
Было воскресенье, сразу после полудня, и мы втроем стояли посередине кладбища Лодж Хилл на другом конце города. Я позвонил Гершвину и Джинни как только смог — в случае Гершвина это было сразу же после моего разговора с Элен. Хотя он и был поначалу шокирован, но встретил известие стоически. Гершвин расспрашивал меня о подробностях и мало что говорил сам. Зная его слишком хорошо, я понимал, что ему вовсе не безразлично. Просто он не знал, что сказать, и, вместо того чтобы сказать что-нибудь глупое или банальное, предпочел молчать. Я не хотел звонить Джинни на работу и поэтому позвонил ей вечером домой. Ее реакция была почти такой же, как и реакция Гершвина: без слез и практически без слов. Я также позвонил Бев, Кристине и Питу, и они тоже были шокированы, и в разговорах было много неловких пауз.
Мои собственные чувства менялись каждую минуту, но я был теперь уверен, что своей теорией «дыры» Элен попала в точку. Чтобы как-то компенсировать свою нечувствительность, я долго вспоминал Эллиота, каким он был в школе, потому что таким я его лучше всего знал, и такого Эллиота мне не хватало. В нем всегда была какая-то предприимчивость, даже в детстве. Он, например, однажды попросил отца купить ему кучу наклеек к фильму «Возвращение Джедая» по дисконтной карте и потом принес их в школу и продал с наваром. А как-то раз он уговорил своего старшего брата купить ему несколько номеров эротических журналов «Только для мужчин», «Кутеж» и «Эскорт», разорвал их по страницам и продал ученикам младших классов, заработав намного больше, чем заплатил. А еще после своего двенадцатого дня рождения Эллиот принес в школу самый любимый подарок — ручную версию игрального автомата «Защитник» — и сдавал ее в аренду по десять пенсов за игру. Такой он был, Эллиот.
Я согласился встретиться с Джинни и Гершвином вечером в баре «Кингс Армс», и мы долго говорили о том, что должны что-то сделать для Эллиота. В конце концов мы решили отдать ему последний долг на кладбище, хоть и с опозданием. Мы подумали, что это, наверное, вызвало бы у него улыбку — трое школьных друзей, опоздавших на похороны на три года.
На следующий день мы встретились и купили цветы — прийти без ничего было бы как-то некрасиво — все равно что навестить человека в больнице и не принести ему сока или винограда, — и в цветочном магазине мы поругались из-за того, что никак не могли решить, какие цветы понравились бы Эллиоту. Я почему-то хотел купить цветы на длинных стеблях, фиолетовые и бархатистые, Гершвин предлагал купить розы, а Джинни — букет желтых и белых цветов со смешным названием. В конце концов Джинни сказала, что ей все равно, что мы купим, потому что глупо спорить из-за цветов, но Гершвин возразил, что мы спорим не из-за цветов, а просто нам хочется почувствовать себя дерьмово. Наконец каждый купил те цветы, которые хотел, и мы соединили их в один букет. Потом Джинни отвезла нас на кладбище в своем старом «фиате» цвета морской волны.
Никто не ответил мне, когда я спросил:
— Чем займемся теперь? — Мы стояли у серой могильной плиты и глазели на нее. — Все очень, очень странно, — снова нарушил я молчание.
— Знаю, — ответила Джинни.
— Трудно поверить в то, что случилось, — сказал Гершвин.
— Почему? — спросила Джинни. Мы оба посмотрели на нее. — То есть такое происходит все время, каждый день, — продолжала она. — Что заставляет нас думать, что мы такие особенные и нас это никогда не коснется?
— По-моему, Гершвин не хотел сказать, что мы особые, — произнес я. — Думаю, он хотел сказать, что мы всегда думаем, что ничего не изменится, все будет как раньше, хоть и знаем, что это не так. Такова, наверное, человеческая природа. — Я начал терять уверенность в своем красноречии. — Согласен со мной, Гершвин?
Он лишь пожал плечами и сказал:
— Поехали в бар.
Мы так и сделали. Оставили цветы на могиле, вернулись к машине и поехали в «Кингс Армс», где устроили импровизированные поминки.
44
— Моя любимая история про Эллиота? — повторил Гершвин вопрос Джинни. — Дай мне несколько секунд, и я скажу тебе.
Мы сидели в баре «Кингс Армс» за тем же столиком, что и на дне рождения Гершвина, возможно, даже на тех же самых местах, и пару часов просто выпивали и болтали ни о чем, пока Джинни не предложила поговорить о чем-то более существенном.
— Вспомнил, — произнес Гершвин. — Однажды мы с ним шли по Кингс-Хит-стрит, и здоровый парень из другой школы специально налетел на него. Эллиот на него даже не посмотрел. Тогда этот парень догнал его, толкнул и сказал что-то вроде «Хочешь подраться?», а Эллиот просто посмотрел на него и спросил «Зачем?», как будто на самом деле хотел получить ответ. Это было великолепно. Тот парень просто в осадок выпал. Он-то хотел повыделываться перед своими дружками, показать им, какой он крутой, а Эллиот предложил ему дискуссию о мотивации для драки. Ему, правда, досталось по челюсти, но когда тот парень просто обалдел из-за того, что Эллиот среагировал не так, как он ожидал, — это было классно.
— Хорошо, — сказала Джинни. — Моя очередь. Это не история, это мой любимый образ Эллиота. Помните темный костюм в тонкую полоску, который он купил в секонд-хенде, и пришел в нем ко мне на восемнадцатилетие, хоть его и отговаривали?
— Точно, — сказал Гершвин. — Он носил его под кроссовки. Ему казалось, что он классно выглядит, а мы все думали, что он сошел с ума.
Теперь была моя очередь.
— Помню, это было на химии, нам было лет по тринадцать или четырнадцать, и Филип Джонс был, как всегда, хорошим мальчиком: ходил по классу, подфутболивая сумки, и в том числе подфутболил сумку Эллиота.
— Помню, — сказал Гершвин.
— И тогда Эллиот сказал: «Ладно, с меня хватит», достал монету в пятьдесят пенсов, взял ее щипцами и нагрел на спиртовке, пока она не раскалилась, и бросил на пол рядом со скамейкой Филипа Джонса, как будто потерял ее. Джонс — потому что был кретином — заорал: «Теперь она моя», оттолкнул Эллиота и схватил монету. После этого в классе несколько дней воняло его горелой кожей, а сам он потом неделю не ходил в школу. Ну и, конечно, когда вернулся, то всыпал Эллиоту по первое число.