Скорость тьмы
Шрифт:
— Что ты, батюшка? О чем плачешь?
— К Богу слезит око мое, — прошептал старец.
— Там люди к тебе пришли. Примешь, или отослать обратно?
— Отошли их, Марьюшка. Пусть простят. Скажи им, — встретимся на кресте.
Слышал, как удаляется Марья Ивановна, тяжело стуча башмаками, как звенят дряблые окна, словно снаружи в них ударяли бесчисленные духи тьмы.
Глава девятнадцатая
Рыдающему старцу, его любящему вещему сердцу открылось, что в мире иссякла справедливость. Та благодать, которой Бог наделил мир при его сотворении. Бесчисленные злодеяния израсходовали божественную энергию, которой дышали звезды и галактики, народы и царства, людские деяния и побуждения. Чаша злодеяний переполнилась, когда в мире были совершены неотмолимые грехи и святотатства. Стала рваться последняя, удерживающая землю нить. В каменном подвале секретной тюрьмы пытали пленного талиба, вкалывая ему в мозг «эликсир правды», отчего мозг взрывался, как шаровая молния, пленный дико кричал,
Старец слышал, как в мире начинается буря, летит от полюса к полюсу, захватывает континенты и страны, ввергает мир в лавину крушения. В Антарктиде отвалился грохочущий ломоть ледника, сочно погрузился в зеленый рассол, всплыл, закачался ослепительной белой вершиной. Его потянуло течением к экватору, где он растает, поднимая на пол миллиметра мировой океан. В одночасье, на нескольких маршрутах разбились громадные аэробусы, и в тлеющих углях рылись спасатели, извлекая из-под обломков расплавленные телефоны и горелое мясо. Лопнуло несколько крупнейших банков и ипотечных компаний, и волна финансового краха прокатилась по мировым биржам. Закрывались крупнейшие автомобильные концерны, миллионы безработных собирались на протестные митинги, пускали пулю в лоб банкиры и директора корпораций. Мир трясло, будто к нему подключили обнаженный электрический кабель. Мир рассыпался, словно из него выдергивали невидимый скрепляющий стержень. Мир стенал от ужаса, будто ему во сне привиделся жуткий, прилетевший из Космоса метеорит, его ноздреватая, багровая глыба.
Взрывная волна, облетев землю, достигла Рябинска и ударила в стены завода. На «Юпитере» ощутили прилетевший из мира толчок. Кредиторы европейских и азиатских банков требовали немедленного возвращения кредитов. Заказчики двигателей в Индии и Северной Африки заморозили заказы, что привело к частичной остановке производства. Министерство дало понять, что долгожданного военного заказа не будет, и требовало свернуть работы над двигателем. На планерках и оперативках Ратников доводил до сведения персонала надвигавшуюся на завод катастрофу. Готовились к увольнению тысячи рабочих и инженеров, работники дочерних подразделений и фирм. По заводу поползли слухи, что Ратников довел завод до краха, присваивая себе прибыль. Что его видели в золотой машине, въезжавшей в заводские ворота. Что он нанял поджигателей, и те спалили дом престарелых, чтобы освободить участок на берегу Волги под строительство личного коттеджа. Люди, недавно оживленные и бодрые, захваченные общим порывом, теперь стали нервные, угрюмые, смотрели подозрительно, исподлобья, были готовы к беспричинной вспышке и ссоре.
Появились заговорщики, сеющие недобрые слухи. Активисты, подбивающие людей к протесту. Злые острословы, распространявшие о Ратникове сплетни.
В одной из них говорилось о ресторанной певичке, в которую был влюблен Ратников, и которую отбил у него мэр, старый ловелас и совратитель. Завод лихорадило, в нем появились сбои, как у больного с сердечной аритмией, и Ратников, бессильный остановить катастрофу, метался, чувствуя приближение потопа.
Хоронили Люлькина. По городскому кладбищу несли на плечах дорогой, с бронзовыми ручками гроб, из которого в дождливое небо смотрело недвижное, как белый камень, лицо. Тяжко, простужено сипел оркестр, осыпал гремучую медь, выдувал из хоботов хриплый рев. Погребальная процессия состояла из тех, кто еще недавно сидел в застолье на юбилее у Люлькина. Несли венки от корпорации, министерства, штаба авиации, от смежников, от городской администрации. За гробом, сгорбленная, вся в черном, шла жена. Ее поддерживали под руку сыновья. Тянулись конструкторы, и среди них Блюменфельд с серым, горюющим лицом, на котором читалось мучительное раздумье. Ратников с тупой обреченностью думал, что теперь, потеряв учителя, Блюменфельд непременно уедет в Америку, и стройный союз людей, дарований, талантов, собранный Люлькиным в драгоценный кристалл, начнет распадаться, терять свою отточенную форму, тускнеть, покрываться трещинами. Над гробом звучали слова, и Ратников видел высокий лоб друга, его большой волевой нос, сомкнутые синеватые губы, коричневые, склеенные глаза. Заметил, как на лоб Люлькину сел комар, потоптался хрупкими ножками, прицелился жалом, и улетел, почуяв холод мертвой плоти. И этот комар, не нашедший в Люлькине горячую кровь, заставил Ратникова остро, с ошеломляющим прозрением почувствовать необратимость случившегося, те последние минуты, что они еще остаются вместе с другом под этих холодным, моросящим небом. Произнеся прощальную речь, он подошел к гробу, поцеловал каменное лицо и положил среди цветов, у сложенных на груди больших рук лопатку турбины, драгоценный стальной лепесток, в котором запечатлелась душа и разум открывателя и творца. И ему показалось, что из камня на мгновение проступило тепло.
Гроб закопали, могильщики, тяжело дыша, ровняли лопатами бугор, грубо отсекали у букетов черенки, втыкали цветы в изголовье могилы. Ратников вдруг подумал, что Люлькин унес с собой тайну еще не открытого двигателя. Гениальный замысел так и остался витать в этом светлом холодном небе, поджидая кого-то, кто вычерпает его из молчаливой бесконечности.
После поминок Ратников вернулся на завод, где продолжалось брожение. Главный бухгалтер сообщил, что в кассе нет денег для очередной зарплаты. Зам по экономическим связям показал несколько телеграмм из Японии и Италии, в которых банки ужесточали сроки возвращения кредитов. Юрист известил о том, что из Москвы приезжает группа аудиторов для проверки нецелевого расходования средств. Зам по безопасности Морковников поведал, что слухи о массовом увольнении побуждают людей готовиться к митингам и демонстрациям с возможным перекрытием федеральной трассы. Все это требовало от Ратникова быстрых реакций, результат которых был непредсказуем и мог только усилить панику. В эти нервозные минуты ему позвонили. Звонил Шершнев, и Ратников, обескураженный и разгневанный, собирался прекратить разговор:
— Юра, умоляю, выслушай меня! Мне нужно тебе что-то сказать!
— Не желаю с тобой разговаривать, — Ратников был готов захлопнуть створку мобильника.
— Прошу тебя, подожди. Я раскаиваюсь. Я вел себя, как дурак, как хам. Это было помрачение. Я приехал в Рябинск, чтобы сообщить тебе нечто важное, предостеречь тебя, быть может, спасти. Я хочу раскрыть заговор, против тебя, против завода. Это очень и очень важно!
— Мне не о чем с тобой говорить.
— Юра, мы же друзья. Помнишь, как ты разыскал старого геолога, ушедшего на покой. Вдвоем мы создали домашнее минералогическое общество, и этот замечательный старец пришел к нам и подарил коллекцию минералов. Там был изумительный кристалл исландского шпата, в котором горела тусклая радуга? Помнишь?
— Помню, — помедлив, ответил Ратников.
— Прошу тебя, давай повидаемся.
— Хорошо, — ответил Ратников, испытывая печаль и нежность к тому исчезнувшему чудному времени, когда они были молоды, дружны и мечтательны, — Приезжай через пол часа в ресторан «Волгарь», что на Крестовой улице.
— Спасибо, Юра. Еду.
Когда они встретились в полупустом дневном ресторане, Ратникова поразило лицо Шершнева, виноватое, заискивающее, исполненное муки и неуверенности, — лицо того юноши, с которым были когда-то неразлучны, который следовал за ним попятам, внимал его речам, повторял его жесты и слова, старался копировать в поступках и увлечениях. Это виноватое беспомощное лицо породило в Ратникове ответную вину и раскаяние. Ему не следовало так резко и беспощадно судить прежнего друга. Он должен был вникнуть в его побуждения, понять его драму, угадать живущую в нем тоску, прийти, как бывало, на помощь.
— А помнишь? — Шершнев торопился продолжить начатые по телефону воспоминания, драгоценные среди этой жестокой неустойчивой жизни, где не было места романтическим чувствам, сентиментальным мечтаниям, искренним проявлением дружбы, любви. — Помнишь, как мы построили в лесу шалаш и решили уйти навсегда в леса, добывать себе пищу луком, рыбной ловлей, собиранием грибов и ягод? Мы скрывались в шалаше до глубокой ночи, когда вдруг услышали голоса и ауканья. Это твоя милая мама и мой ворчливый дядя отправились нас разыскивать, и мы были вынуждены покинуть наш замечательный шалаш.
Ратников помнил, с каким упоением они строили шалаш, вбивали колья, покрывали их настилом из ветвей орешника, стелили на землю еловый лапник. Как чудесно было лежать в ночной темноте среди душистой, начинавшей вянуть листвы, чувствуя под собой хвойные иглы, прислушиваясь к пугающим звукам ночного леса, в котором вдруг тонко, рыдающе зазвучал испуганный голос мамы, и они, не выдержав этих надрывных возгласов, пошли к дороге, на свет ночных фонариков.
— А помнишь, как мы сажали вокруг школы деревья, и вдруг в яме открылся склеп, и в нем ржавые истлевшие кости, обрывки сукна с позеленелыми пуговицами, на которых были двуглавые орлы? Оказывается, на месте школы было когда-то кладбище, и мы разрыли могилу какого-то царского сановника. Ты помнишь?
Ратников помнил, как они заглядывали в глубину сырой ямы, выгребали лопатой коричневые кости, выкатывали тяжелый, переполненный землей череп, в котором сочно блеснули золотые коронки. Ученик старшего класса, по кличке Митяй, связанный с барачной шпаной, выдрал из черепа золотые зубы.
— Знаешь, я помню все наши похождения, мельчайшие детали. Какого цвета был поплавок на твоей удочке. Какая на тебе была футболка, когда мы играли с соседним классом. Какая тень лежала на песке, когда ты стоял на берегу, прежде чем кинуться в воду. После этого столько всего было. Революция, крушение страны, разорение заводов, мои поездки в Европу и Америку. Встречи с политиками, технократами, разведчиками. Но эти юношеские воспоминания дороже всех последующих. В них была правда, искренность, подлинность. — Лицо Шершнева нежно порозовело, словно в ожесточенных резких чертах проступило лицо юноши, верящего и наивного.