Скорость тьмы
Шрифт:
— Что ты мне хотел сообщать? — Ратников преодолел соблазн погрузиться в сладостные воспоминания, которые действовали, как обезболивающее, среди нанесенных ему кровоточащих ран, — Зачем ты вызвал меня?
— Я приехал в Рябинск, чтобы увидеть тебя. Сообщить о заговоре, который плетут вокруг тебя в Москве. Волею случая, мне открылся план, по которому у тебя хотят отобрать завод. Об этом я начал говорить в прошлый раз, но, видимо, выбрал не те выражения, задел тебя, уязвил, и ты неверно истолковал мои намерения. Я хочу предупредить и помочь. Ты сможешь их обыграть. Мы сможем их обмишурить.
— Кого? Почему мы, а не я? Что ты знаешь?
— В корпорации, на самом высоком уровне, есть люди, желающие отобрать у тебя завод. Не только в
— В чем план?
— Они хотят, чтобы ты передал акции подставной фирме, которую создает корпорация. Тебе оставляются крохи. На время сохраняют тебя Генеральным директором, пока ни подыщут своего человека. Они знают, что ты станешь сопротивляться. Они грозят открыть против тебя несколько уголовных дел. За нецелевое использование кредитов. За передачу индусам совсекретных сведений. За злоупотребление на рынке акций. Два или три уголовных дела. Они думают, что ты испугаешься тюрьмы и отдашь завод.
— Они же знают, что для уголовных дел нет никаких оснований. От каждого их обвинения я отобьюсь. Каждую копейку я вкладывал в двигатель, в новые корпуса, в суперкомпьютер, в квартиры для инженеров и рабочих. Мне лично ничего не нужно.
— Ты разве не знаешь нашей прокуратуры? Не знаешь наших судов? Не помнишь горький опыт «Юкоса» и злую долю Ходорковского? Был разговор о тебе с Премьером, которому изложили план захвата и твои возможные ответные действия. Знаешь, что он сказал? «Но надо дать понять Ратникову, что есть вещи, более важные, чем деньги». Он сказал это со своей милой усмешкой, со своими смеющимися глазами, от взгляда которых увядают цветы и у женщин случаются выкидыши. Ты понимаешь, что это значит? Быть может, не тюрьма, а сама жизнь! Вот за этим я и приехал. Я на твоей стороне. Хочу помочь. Мы можем их объегорить.
Ратников представил тонкогубое, с заостренным носом и ироничными глазами лицо Премьера, которое мягко улыбалось, а вокруг горел Грозный, взрывались дома в Москве, заложники в «Норд-осте» умирали от газа, танки 58 — ой армии штурмовали Цхинвал. Он представил себе это бледное, утонченное лицо, и ему стало не по себе, будто в него направили незримый парализующий луч.
— Что ты мне предлагаешь?
Лицо Шершнева вдруг стало хитрым, сузились его глаза, утончился нос, сблизились ноздри и рот. Оно стало лисьим, чутким, подвижным. Казалось, все его тело извивается, гибко пружинит, готово к прыжку, к бегу.
— Мой план безупречен. Ты отказываешься от акций в пользу фальшивой фирмы, а я эти акции перевожу в живые деньги и возвращаю тебе полную стоимость. Примерно столько же достается мне. Ты не потеряешь ни копейки, а я приобрету шальные деньги. Они будут ждать нас в Швейцарии, в банке. Мы уедим из этой непотребной страны, окажемся при деньгах, облапошим этих мерзавцев, ускользнем у них из-под носа. Вон, вон из России!
— Я не отдам завод. Не уеду из России, — угрюмо ответил Ратников.
— Да пойми же ты, здесь, в России, все кончено! — лицо Шершнева расширилось, набухло, словно в него хлынула густая вязкая кровь. Оно побагровело, будто его вот-вот разорвет от избыточного давления. — Здесь кончена социальная жизнь, научная деятельность, промышленное развитие. Кризис сметет все подчистую. Остальное доберут воры и воришки. Здесь больше никогда не будет настоящих заводов, звездолетов, университетов, лабораторий. Здесь не будет армии, из которой делают балетные подразделения для кремлевских карнавалов. Не будет военно-промышленного комплекса, который сегодня способен производить только картонные мечи. Не возникнет ни одного открытия, которому мог бы позавидовать мир. Ни одного произведения, которое можно было продать на мировых рынках. Здесь будет гнусь и прах, воровские чиновники и подлые правители, потные стриптизерши и гомосексуальные певцы. И тихий вой сошедшего с ума народа. Так воют голодные собаки в ледяных подворотнях…
Шершнев преисполнился странного вдохновения. Его глаза сияли, губы страстно шевелились, грудь высоко поднималась. Он напоминал актера, декламирующего чей-то возвышенный и ужасный стих. Художника, любующегося на чудовищную картину.
— Здесь, в этой «стране дураков», в течение века осуществлена блистательная «трехходовка». После революции у богатых отобрали добро и сложили в общую кучу, именуемую общенародной собственностью. Потом народ загнали в ГУЛАГ и заставили приумножать эту «собственность», и, надо сказать, весьма преумножили. Затем созданные в ГУЛАГЕ богатства раздали десятку «менеджеров», утвержденных на эту роль Америкой, и они на костях «зэков» создали свои воровские империи, а потом перегнали собственность за рубеж, оставив в России гнилые фундаменты и облупленные города. Ты видел дворцы из мрамора, малахита и золота, построенные этими тварями в окрестностях Лондона, в Швейцарии, в Ницце, в Эмиратах? Таких дворцов нет у шейхов и европейских миллиардеров. Их не было у царей Вавилона и Египта. А здесь, в России, остались ржавые канализационные трубы, продуваемые сквозняками сиротские приюты, провалившиеся в болота дороги. Сгнившая страна, сгнившая цивилизация, сгнивший народ. Оставшуюся территорию поделят между собой китайцы, американцы и турки. Будут создавать здесь совсем другую страну, делать совсем другую историю.
Ратников мрачно слушал, и в нем закипала глухая неприязнь, угрюмое сопротивление, которое грозило разрешиться вспышкой неуправляемого гнева:
— Ты думаешь, народ допустит до этого? Ты не веришь в свой народ?
— Очнись, о каком народе идет речь? О русском? Нет такого народа. Нет больше народа Жуковых и Суворовых, Пушкиных и Буниных. Нет больше народа Гагариных и Курчатовых. Есть скотское, бессмысленное, управляемое быдло, хлебающее телевизионное пойло, смакующее низменные гадости, жующее мякину, топающее под свист бича к избирательным урнам, вновь и вновь избирающее своих палачей. От этого быдла не жди восстания, не жди слов протеста, только тупое мычание и хрумканье у деревянного корыта, в которое ему наливают холодное пойло. Загаженные города, отравленные реки, изуродованные леса, — вот что оставит русский народ, после того, как исчезнет.
— Ты говоришь отвратительные вещи, — Ратников, хотел понять, чего больше в словах Шершнева, — страдания или ненависти. Ненависти к тем, кто извел и измучил народ, или к народу, позволившему извести и измучить себя, — Ты заблуждаешься по поводу русского народа.
— Забудь слово «русский». Откажись от своего русского происхождения. Не смей о нем заикаться. Мы уедем с тобой в Штаты, или в Южную Африку, или в Израиль, и забудем навсегда, что мы русские. Мы сменим фамилии. Я буду — Шер, звучит благородно, по-еврейски. Ты будешь — Рат, это тоже еврейское имя. Мы примем подданство какой нибудь состоявшейся, достойной страны. Мы наймем учителей, чтобы они научи нас безупречному английскому, или безукоризненному эвриду. Пригласим психоаналитиков, чтобы они изгнали из наших воспоминаний и снов, все, что связано с Россией. Обратимся к биоинженерам, чтобы они извлекли из нас ген русскости и заменили его геном англосакса, или семита, или даже африканского негра, или лягушки и таракана, только, чтобы не быть русским.